– А ты не думаешь, что я тоже могу сойти с ума?

– Нет, конечно. Ты же стоик. Это было бы дурным тоном. Положение обязывает, и так далее, и тому подобное.

– Ладно, ладно. – Ее прямота часто смущала Эдварда. Впрочем, она права. Его всегда беспокоило, что можно, а чего нельзя себе позволить. Из‑за этого он никогда не говорил, что любит ее. Из‑за этого он так и не признался в любви ее матери.

– Как Марбелья?

– Ужасно. Наверное, я старею. Дом тети Хилари был битком набит восемнадцатилетними детишками. Боже мой, Эдвард, я старше их на целых одиннадцать лет! Почему они не сидят дома с нянюшками? – Слова эти рассмешили его. Она по‑прежнему выглядела двадцатилетней. Двадцатилетней – хотя уже многое повидала в жизни. – Слава Богу, я провела там только уик‑энд.

– А до этого?

– Разве ты не читал утром мою колонку? Там говорится, что большую часть лета я провела в уединении на юге Франции. – Она опять рассмеялась, и он тоже улыбнулся. Как приятно слышать ее голос…

– Я и правда там была. Наняла яхту, и это было замечательно. Так спокойно. Написала целую кучу всего.

– Я видел статью о трех американцах, которые сидят в турецкой тюрьме. Мрачно, но великолепно. Ты была там?

– Конечно, была. И это действительно очень грустно.

– А где еще ты была? – Он решил сменить тему. Незачем разговаривать о мрачном.

– О, я была на приеме в Риме… на демонстрации моделей в Париже… в Лондоне на встрече с королевой… «Киска, киска, где была?» А была я в Лондоне, чтобы посмотреть…

– Кизия, ты невозможна, но восхитительно невозможна.

– Ага. – Она сделала большой глоток из своей чашки. – Но я скучала по тебе. Просто кошмар, если никому нельзя рассказать, чем ты на самом деле занимаешься.

– Так давай встретимся, и ты мне обо всем расскажешь. Как насчет ланча в «Ля Гренвиль» сегодня?

– Отлично. Я должна встретиться с Симпсоном, а потом – сразу с тобой. А как твои дела?

– Все хорошо. И знаешь, Кизия…

– Да? – Вдруг голос ее изменился – хрипотца исчезла, он стал мягким и грудным. По‑своему она тоже любила его. Уже почти двадцать лет он был ей вместо отца.

– Я правда счастлив, что ты вернулась.

– А я счастлива оттого, что есть кто‑то, кому на это не наплевать.

– Глупышка, ты говоришь так, будто никому больше нет до тебя дела.

– Все это называется синдромом бедной богатой маленькой девочки, Эдвард. Профессиональная болезнь наследниц. – Она засмеялась, но что‑то в ее смехе настораживало. – Увидимся в час.

Она положила трубку, и Эдвард вновь устремил взгляд за окно.

За двадцать два квартала от Эдварда Кизия лежала в постели, допивая чай. На постель навалена кипа газет, а рядом на столе – целая груда почты. Шторы подняты, и из окна открывается мирный вид – сад за соседним домом. На кондиционере чирикает птичка. И тут раздался звонок в дверь.

– Черт побери! – Задумавшись, кто бы это мог быть, она стянула со спинки кровати белый шелковый халат. Догадка пришла быстро и оказалась правильной. Когда Кизия открыла дверь, мальчик‑пуэрториканец с тонким, нервным лицом протянул ей длинную белую коробку.

Она поняла, что в коробке, сразу, не успев даже дать мальчику доллар на чай. Она знала также, и от кого коробка. Она угадала даже, из какого цветочного магазина она доставлена. И не сомневалась, что увидит на карточке почерк секретарши. По прошествии четырех лет вполне можно позволить секретарше написать за тебя что‑нибудь на карточке.