– Алло! – нетерпеливо бросил он, уже начиная потеть под тяжестью зимней куртки.

– Ой, Майки! – приветствовала его двоюродная сестра Феба из Калифорнии – единственный человек, который называл его Майки. – Я просто хотела позвонить и выразить свои глубочайшие соболезнования.

Майкл никогда Фебу не любил. Она была дочерью его тетки, и, видимо, мать после похорон сообщила новость племяннице, поскольку сам Майкл никого из своих родственников о смерти Эмили не извещал. Феба носила длинные волосы в стиле хиппи и сделала карьеру на том, что бросала горшки, которые намеренно делались кособокими. Когда Майкл с ней общался – что случалось довольно редко, на семейных праздниках, – ему всегда вспоминался тот случай, когда им было по четыре года и она глупо хихикала, когда он замочил штанишки.

– Спасибо, что позвонила, Феба, – сказал он.

– Мне сообщила твоя мама, – добавила она.

Майкл удивился. Как мама могла делиться информацией, которую сам Майкл еще не мог принять?

– Я подумала, что тебе, может, хочется с кем‑то поговорить.

«С тобой?» Майкл чуть было не задал ей этот вопрос, но опомнился. Потом вспомнил, что гражданский муж Фебы два год назад повесился в туалете.

– Понимаю, каково это, – продолжала Феба, – внезапно узнать о том, что должен был заметить давным‑давно. Они попали на небеса – ведь к этому они и стремились. Но у нас с тобой остались вопросы, на которые они уже никогда не дадут ответов.

Майкл продолжал хранить молчание. Неужели она до сих пор скорбит, спустя два года? Неужели она намекает на то, что у них много общего? Майкл закрыл глаза и почувствовал, как дрожит, несмотря на теплую куртку. Это неправда, это просто не может быть правдой. Он не был знаком с мужем Фебы, но и она не могла знать своего мужа настолько же хорошо, как Майкл знал Эмили.

«Настолько хорошо, – подумал Майкл, – что случившееся стало полнейшей неожиданностью?»

Он почувствовал резкую боль в груди и понял, что это чувство вины лезет из всех щелей: из‑за того, что оказался неспособным увидеть, что дочь в депрессии, из‑за того, что даже сейчас ведет себя настолько эгоистично, что думает о том, как самоубийство Эм пятном ляжет на него как отца, и совершенно не думает о самой Эмили.

– Что мне делать? – пробормотал он, не понимая, что произнес последние слова вслух, пока не услышал ответ Фебы.

– Жить, – сказала она. – Делать то, что они уже не могут. – На другом конце провода его сестра вздохнула. – Знаешь, Майкл, я раньше сидела и пыталась объяснить произошедшее, как будто существует некий ответ, который можно найти, если поискать повнимательнее. Потом однажды я поняла, что если бы такой ответ был – Дейв до сих пор был бы жив. И я задумалась: неужели Дейв ощущал то же… то же, что я не могу описать словами? – Она откашлялась. – Я до сих пор не могу понять, зачем он это сделал. Я не одобряю его поступок, но, по крайней мере, стала чуть лучше понимать, что происходило в его голове.

Майкл представил, что в животе Эмили сжимался тот же гордиев узел, что сейчас у него, что мысли Эмили так же метались, И в миллионный раз пожалел, что оказался недостаточно бдительным, чтобы разделить ее боль.

Он невнятно поблагодарил Фебу и повесил трубку. Потом, не сняв меховую куртку, устало поднялся по лестнице пустого Дома. Вошел в комнату Эмили и растянулся на ее кровати, по очереди посмотрел на зеркало, на учебники, на разбросанную одежду, пытаясь взглянуть на мир глазами дочери.

Френсиса Кассаветеса приговорили к шести месяцам тюрьмы но он отбывал свой срок по выходным. Такова была обычная практика наказания для тех, кто имел работу и приносил пользу обществу: судья разрешал им приходить в тюрьму в пятницу и уходить в воскресенье, позволяя в будние дни работать.