Мама удивленно спрашивала меня:

– Чего ты смеешься?

– Так, ничего, – отвечала я и смеялась все громче, все надрывнее.

Но, как говорят, когда нибудь нарыв все таки должен лопнуть.

Однажды, поздней осенью, я вернулась из школы домой. Мама была на работе, а отчим лежал дома, у него была ангина с высокой температурой.

Я вошла в нашу комнату, само собой, не постучавшись. В тот же момент Аглая мгновенно отбежала от кровати отчима, вихрем промчавшись мимо меня к двери.

Я молча положила свои тетрадки и учебники на стол, стараясь не глядеть на отчима. Щеки мои пылали. Вдруг вспомнилось, как мама перед работой «накачивала» меня: поставь кипятить молоко, купи лимон, приготовь полосканье, подогрей бульон, напомни ему мерить температуру… Мама думала и заботилась о нем, а он…

И вдруг почти помимо моей воли я подняла голову и спросила:

– Скажите, сколько так будет?

– Что? – рассеянно переспросил он, думая, наверное, о чем то другом.

– Сколько так будет? – повторила я.

– Ты о чем это? – спросил он.

– О том самом, – ответила я.

Он понял меня сразу, пренебрежительно махнул своей пухлой, мясистой ладонью.

– Хватит!

– Почему хватит? – спросила я.

– Хватит! – Он произнес это слово пренебрежительным тоном, должно быть потому, что наконец то уверился за все это время в моем молчании.

– Нет, – сказала я, – не хватит. Кончится тем, что возьму и все, все, все расскажу маме.

Он сощурил один глаз, будто желая лучше разглядеть меня.

– Врешь, – сказал просто. – Не расскажешь!

Ему ничего не стоило лгать и притворяться изо дня в день, к тому же он уже знал, что ему нечего меня бояться, я не смогу ничего рассказать маме, потому что боюсь за нее и жалею.

– Расскажу, – сказала я и подошла ближе к кровати. – Я больше так не могу. Видеть все ваши гадости и молчать…

Я не докончила. Он проворно вскочил с кровати, ринулся ко мне и с размаху влепил пощечину. Я даже качнулась от силы его удара, но выстояла. В ушах моих звенело, голова кружилась.

– Вон! – задыхаясь от ярости, прохрипел он.

Не помню, как я выбежала, как пронеслась по коридору.

Я ничего не видела, не слышала. Быстро открыла дверь, промчалась вниз, на улицу.

Не помню, где я тогда ходила, по каким улицам и переулкам. Мне не хотелось ни пить, ни есть, ни спать, я бродила без устали, переходила с одной стороны улицы на другую, зачем то возвращалась на одни и те же перекрестки и снова брела куда глаза глядят, куда ноги идут…

Проходя мимо какого то дома, наверное, это была парикмахерская, я случайно наткнулась на свое лицо в зеркале. Да вдруг встретилась глаза в глаза с кем то удивительно знакомым.

Лишь спустя секунду пришло сознание – это я, сама…

Как ни странно, до сих пор помню, на лице моем не было ни отчаяния, ни горя, ни ужаса. Ничего. Обычное, даже, я бы сказала, спокойное лицо, и только, если вглядеться, в глазах застыло что то тревожное, затаенное. Или мне это просто так казалось?

Я вернулась домой поздно. Еще стоя за дверью, услышала мамины торопливые шаги. Мама с силой распахнула дверь, увидела меня, зарыдала, потом обняла, оттолкнула от себя, снова залилась слезами…

– А я уже не знала, что и думать, – сказала она.

В дверях нашей комнаты стоял отчим, одетый в теплый халат, с завязанным шерстяным платком горлом.

– Я уверял маму, что ничего с тобой не случилось, – сказал он, облизывая свои по женски пухлые и яркие губы. – В крайнем случае, пошла куда нибудь с ухажером. Что, нет? – Узенькие глазки его гадко сощурились.