Il faut philosopher pour vivre. То есть любить не нужно.

Слезы жалости к себе, рука, зарывшаяся в скрытые волосы. Перенос эпитетов. Выжечь и искоренить; предать анафеме; аннулировать; аннигилировать. Я не вернусь. Во всяком случае, такой, какая есть.

И Кэтрин лежит, собирающая воедино и разбираемая на части, творящая и творимая, здесь и завтра, в высокой траве еще одного найденного ею секретного места. Молодой темноволосый труп с горькой складкой губ; руки вытянуты вдоль тела; она совершает деяния одним помышленьем о них; в ее разномастном белье, с черными заслонками на глазах.

Здесь все перевернуто; однажды вошедшее, отсюда не выйдет. Черная дыра, черная дыра.

Ощущать себя такой статичной, лишенной воли; ловимой неуловимостью; и при этом такой сильной, такой готовой.

По-прежнему ни дуновения, получасовое пребывание среди дикой природы уже нагнало на Питера такую же скуку, какую он испытывал, когда отправился на поиски этой самой природы – он возвращается к остальным. И они, и река пропали из виду, едва он начал спускаться по покрытому выворачивающимися из-под ног камнями склону к стаду слоноподобных валунов, хвост которого несколько оттянут назад, к утесу. Пока не очутишься среди них, не понимаешь, какие они огромные. Кое-где промежутки между валунами забиты кустарником. Приходится возвращаться, отыскивать проходы посвободнее. Что-то вроде природного лабиринта, впрочем, утес за спиной указывает примерное направление. Он недооценил расстояние, должно быть, козья тропа увела его от реки дальше, чем он полагал. И тут он едва не наступает на змею.

Змея ускользает чуть раньше, чем Питер успевает ее разглядеть. Был ли у нее на спине определенного рода узор? Он в этом почти уверен. Похоже, гадюка. Когда он вернется к своим, чтобы все рассказать, она определенно обратится в гадюку. Ему удается отломать боковой побег неподатливого кустарника, и дальше он продвигается с большей опаской, палкой, как миноискателем, разводя перед собою зеленые метелки. Вдруг, нежданно-негаданно, пятиминутная мука подходит к концу. Он вышел на тропку, ведущую вниз, к реке; тропа едва приметна, извилиста, но в ней присутствует целенаправленность. В двух-трех сотнях ярдов под собой он различает верхушку аннабелиного бука. Тропа выравнивается, огибает грузные валуны, чуть отблескивающие на солнце, слюда. Затем сквозь затененный проем между двумя свидетелями мегалита, в самом низу склона, футах в сорока от себя, он замечает Кэтрин.

Она лежит на спине, рядом с еще одним огромный камнем. Тело ее  почти укрыто высокой травой раннего лета; укрыто настолько, что он мог бы ее и не заметить. Собственно, взгляд его привлекли пристроенные на камень за ее головой красные эспадрильи.

– Кэти?

Лицо ее мгновенно поворачивается, приподнимается над травой, чтобы увидеть его, стоящего, улыбаясь, между двух валунов. Обвиняющее, над вытянутой, как у испуганной птицы, шеей. Он примирительно поднимает руку.

– Прости. Решил, что стоит тебя предупредить. Я только что видел гадюку, – он кивает. – Вон там.

Какое-то время темные очки остаются обращенными к нему, потом Кэтрин, опираясь на руку, садится, быстро оглядывается кругом и, легко пожав плечами, вновь поворачивается к нему. Здесь ничего. Он видит, что на ней не бикини, как утром, а нижнее не совпадающее по цвету белье: белый лифчик, бордовые трусики; вряд ли она хотела, чтобы ее в них увидели. Темные очки говорят: это ты виноват в появлении гадюк. Вечный самозванец, пожиратель времени.

– Послушай, у тебя не найдется сигареты?

Поколебавшись, она неохотно вытягивает руку в сторону, поднимает над травой пачку «Кента». Бросив ветку, он спускается к ней. Кэтрин по-прежнему сидит, опершись. Он видит сложенные «Ливайзы» и розовую рубашку, которыми она воспользовалась взамен подушки.