– Спасибо. А ты?

Она трясет головой. Питер закуривает.

– Извини, если показался тебе бестактным после завтрака. Честно, я не хотел, чтобы это выглядело как благотворительность.

Она снова трясет головой, глядя ему в ноги. Не важно; уйди, пожалуйста.

– Могу вообразить как… – но воображение, по-видимому, покидает его на середине фразы. Он возвращает зажигалку и сигареты. Кэтрин молча принимает их. И он сдается, слегка разводя в беспомощном жесте руки.

– Не хотел тебе мешать. Это все гадюка.

Он уже отворачивается, но тут она вдруг совершает движение – рукой. Почти такой же быстрой, как гадюка. Пальцы стискивают его ногу чуть выше голой лодыжки, на кратчайший миг, достаточный, впрочем, чтобы его остановить. Следом та же рука тянется за стопку одежды и возвращается с тюбиком крема от загара. Она поднимает тюбик к нему, потом указывает колпачком себе на спину. Эта странная перемена так внезапна, так неожиданна, так банальна и безоговорочна в своем дружелюбии, даже при полном отсутствии выражения на лице Кэтрин, что он усмехается.

– Конечно. Мой профиль.

Она переворачивается на живот, ложится, опираясь на локти. Он присаживается рядом, так-так-так, отвинчивает колпачок тюбика; высовывается крохотный язычок, кофе с молоком. Она встряхивает темными волосами, перебрасывая их на лицо, поднимает руку, проводит ею по плечам, убеждаясь в отсутствии волос; лежит, не отводя глаз от стопки одежды, ожидая. Он смотрит на ее отвернутое в сторону лицо и улыбается сам себе. Затем выдавливает на левую ладонь червячок крема.

– Сколько на квадратный фут?

Она отвечает лишь мгновенным пожатием плеч. Протянув руку, он начинает втирать крем в левое плечо, потом спускается к лопатке. Слабые оттиски травинок, оставшиеся от лежания на спине. Теплая кожа впивает крем. Он отнимает руку, раскрывает ладонь для нового червячка. И она, как будто ждала краткой утраты контакта с ним, роняет лицо на одежду, заводит руки назад и расстегивает лифчик. Он сидит, замерев, успев выдавить лишь половину червячка; он словно наткнулся на развилку дороги; словно в разгар спора вдруг обнаружил в произнесенных им сию минуту словах скрытое опровержение того, что он отстаивает. Он выдавливает крем. Молчание. Она опять опирается на локти, уткнув подбородок в ладони, глядя мимо него.

Он шепчет:

– У тебя такая гладкая кожа.

Но он понимает уже, уже знает, что она не ответит. И начинает втирать крем в ближнее к нему плечо. На сей раз погуще, сползая туда, где бретельки лифчика оставили на кофе складочки, легкие рубчики. Она никак не отзывается на блуждания его ладони, хоть та нажимает теперь сильнее и движется медленнее, обходя всю спину, спускаясь к пояснице. Когда он останавливается, чтобы заново выдавить чуть отдающий розами, пачулями крем, она опять ложится ничком, отвернув уложенное на руки лицо, раздвинув локти. Ладонь его ходит вверх, вниз над разделяющей ее тело темно-бордовой полоской.

– Так хорошо?

Она не отвечает; ни малейшего знака. Жара, распростертое тело. Он колеблется, сглатывает, затем, еще тише:

– Ноги?

Она лежит неподвижно.

Внизу, отсюда не видно, детский визг, как удар ножа, смесь гнева и жалобы; похоже, Эмма. Крики потише, близкие слезы. И следом вопль: «Я тебя ненавижу!»

Да, Эмма.

Успокаивающий голос. Потом тишина.

Ладонь Питера замерла в выемке кэтриновой спины; теперь она возобновляет работу, легкие касания, вверх, вниз, пальцы все ниже и ниже сползают к бокам, изображая безразличную тщательность; когда все вздыблено, стоит торчком, распалено, распалено во всех смыслах слова; чертово хладнокровие, усмиренный дикарь; ясность желания; и все это отчего-то до безобразия смешно, – так же как эротично.