От того состояния, от мучений того далекого
года, ничего не осталось. Потому что в этом мире, где все изнашивается,
погибает, кое-что распадается и уничтожает себя еще сильней, оставляя еще
меньше следов, чем Красота - это Горе.
Но если меня и не удивило, что я тогда так и не спросил Жильберту, с
кем это она шла по Елисейским полям, ибо мне уже достаточно известно
примеров этой нелюбознательности, которой нас учит Время, то все-таки я был
несколько озадачен, что не рассказал ей, что в тот день, перед встречей, я
продал старый китайский фарфор, чтобы купить ей цветы. (Я спросил ее. Это
была Леа, одетая мужчиной. Жильберта знала, что та была знакома с
Альбертиной, но не могла рассказать больше. Так некоторые люди снова и снова
встречаются в нашей жизни, предвещая радость или страдание.) А в те
печальные времена эта мысль, что когда-нибудь я без опаски смогу рассказать
ей о своем трогательном намерении, была моим единственным утешением.
Примерно год спустя, если мне казалось, что чей-то экипаж вот-вот разобьет
мой, у меня было одно желание - сохранить жизнь, чтобы обо всем этом
рассказать Жильберте. Я утешал себя, повторяя: "Нам некуда торопиться,
впереди вся жизнь". И поэтому я не хотел расстаться с жизнью. Теперь я не
находил эту историю подходящей и увлекательной темой для разговора, она
казалась мне почти смешной. "Впрочем, - рассказывала Жильберта, - в тот
день, когда мы столкнулись у вашего дома, вы были прямо таким же, как в
Комбре - вы совершенно не изменились!" Я попытался воскресить Жильберту в
памяти. Я мог нарисовать четырехугольник солнечного света над боярышником,
лопатку, которую девочка держит в руке, ее долгий взгляд, обращенный ко мне.
Только из-за грубого жеста, которым он сопровождался, мне показалось, что он
выражает презрение, - желаемое мною, думал я, девочкам неведомо, они это
проделывают только в моих мечтах, в одинокие томительные часы. Еще больших
трудов мне стоило бы поверить, что одна из них, так легко и безотлагательно,
осмелится продемонстрировать что-то такое прямо на глазах у моего дедушки.
Я не спросил ее, с кем она шла по Елисейским полям в тот вечер, когда я
продал китайский фарфор. Мне стало совершенно безразлично, какая реальность
таилась за видимой оболочкой. И все-таки, сколько дней и ночей я страдал,
спрашивая себя, кто это был, и разве не должен я был с еще, быть может,
б_ольшим упорством, чем в те комбрейские вечера, чтобы не вернуться
прощаться с мамой, унимать биение моего сердца! Говорят, - и этим
объясняется прогрессирующее ослабление нервных болезней, - наша нервная
система дряхлеет. Но это не приложимо к нашему постоянному "я",
сохраняющемуся на протяжении всей нашей жизни, лишь к цепи сменяющихся "я",
которые, собственно, и составляют первое по частям. |