|
Вот умудрился! Я не удивлюсь, если ты наденешь рясу и начнешь вдруг проповедовать… – И я не удивлюсь, – сказал Райский, – хоть рясы и не надену, а проповедовать могу – и ис-кренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость – словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы – и пойдет иг-рать!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела сурьезная мысль – писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это. Аянов засмеялся. – Серьезная мысль! – повторил он, – ты говоришь о романе, как о серьезном деле! А вправ-ду: пиши, тебе больше нечего делать, как писать романы… – Ты не смейся и не шути: в роман все уходит – это не то, что драма или комедия – это, как океан: берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там. И знаешь, кто навел меня на мысль о романе: наша общая знакомая, помнишь Анну Петровну? – Актрису? – Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере… – Ну, что же она? – Ну, она рассказала – вот что про себя. Подходил ее бенефис, а пьесы не было: драматур-гов у нас немного: что у кого было, те обещали другим, а переводную ей давать не хотелось. Они и вздумала сочинить сама… – Не боги горшки обжигают! пришло, видно, ей в голову, – сказал Аянов. – Именно. И с какой милой наивностью поверяла она мне свои соображения. Например, говорит, в «Горе от ума» – excusez du peu – все лица самые обыкновенные люди, говорят о са-мых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за него не выдали, полюбили другого, он узнал, рассердился и уехал. Отец рассердился на обоих, она на Молчалина – и все!.. И у Мольера, говорит, скупой – скуп, Тартюф – подлый лицемер. Можно даже, говорит, придумать похитрее, поинтереснее интригу. Словом, комедия ей казалась так же мало серьезным делом, как тебе кажется роман. За трагедию она не бралась: тут она скромно сознавалась в своей несостоятельности. А за комедию взялась и в неделю написала листов десять: я просил показать – ни за что! «Что же, кончили?» – спросил я. «Как ни билась, не доходит до конца, говорит, лица все разговаривают и не могут перестать, так и бросила». Бедняжка! Жаль, что ей понадобилась комедия, в которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а если б она писала роман, то, может быть, и не бросила бы. И лица у ней все разговаривали бы до сих пор. Я буду писать роман, Аянов. В романе укладывается вся жизнь, и целиком, и по частям. – Своя или чужая? – спросил Аянов. – Ты этак, пожалуй, всех нас вставишь… – Не беспокойся. Что хорошо под кистью, в другом искусстве не годится. Все зависит от красок и немногих соображений ума, яркости воображения и своеобразия во взгляде. Немного юмора, да чувства и искренности, да воздержности, да… поэзии. Он замолчал и шел задумчиво. – Excusez du peu! – повторил и Аянов. – Пиши, что взбрело на ум, что-нибудь да выйдет. Райский вздохнул. – Нет, – сказал он, – нужно еще одно, я не упомянул: это… талант. – Конечно, безграмотный не напишет… – Ты грамотный, что ж ты не пишешь? – перебил Райский. – Зачем? У меня есть что писать. Я дело пишу… – Опять ты хвастаешься «делом»! Я думаю, если ты перестанешь писать – вот тогда и будет дело. – А роман твой даст мне оклад в пять тысяч, да квартиру с отоплением, да чин, да?.. – И ты не стыдишься говорить это! Когда мы очеловечимся? – Я стал очеловечиваться с тех пор, как начал получать по две тысячи, и теперь вот пони-маю, что вопросы о гуманности неразрывны с экономическими… – Знаю, знаю: но зачем ты так храбришься этим циническим эгоизмом? Аянов собрался было запальчиво отвечать, но в эту минуту наезжала карета, кучер закричал им, и спор не пошел дальше. |
