|
– Если этого не было, как же вы любили, кузина? – заключил он вопросом. – Иначе. – Расскажите: зачем таить возвышенную любовь? – Не таю: в ней не было ничего ни таинственного, ни возвышенного, а так, как у всех… – Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви. – Довольно, довольно! – остановила она с полуулыбкой, не от скуки нетерпения, а под влиянием как будто утомления и раздражительного спора. – Я воображаю себе обеих тетушек, если в комнате поселился беспорядок, – сказала она, смеясь, – разбросанные книги, цветы – и вся улица смотрит свободно сюда!.. – Опять тетушки! – упрекнул он. – Ни шагу без них! И всю жизнь так? – Да… конечно! – задумавшись, сказала она. – Как же? – А сами что? Ужели ни одного свободного побуждения, собственного шага, каприза, ша-лости, хоть глупости?.. Она думала, казалось, припоминала что-то, потом вдруг улыбнулась и слегка покраснела. – А! кузина, вы краснеете? значит, тетушки не всегда сидели тут, не все видели и знали! Скажите мне, что такое! – умолял он. – Я вскормила в самом деле одну глупость, и когда-нибудь расскажу вам.Я была еще де-вочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout ce que vous aimez tant! Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам. Он вышел в гостиную, а она подошла к горке, взяла флакон, налила несколько капель одеколона на руку и задумчиво понюхала, потом оправилась у зеркала и вышла в гостиную. Она села подле теток и стала пристально следить за игрою, а Райский за нею. Она была по-койна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив,беспокойство, желание узнать, что у ней те-перь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним, – все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад. – Чем и как живет эта женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не тер-зают заботы, – если она в самом деле «выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать! V – Ну, что ты сделал? – спросил Райский Аянова, когда они вышли на улицу. – Сорок пять рублей выиграл: а ты? Райский пожал плечами и передал содержание разговора с Софьей. – Что ж: и это дело от безделья. Ну, и весело? – Глупое слово: весело! Только дети и французы ухитряются веселиться: S'amuser. – Как же назвать то, что ты делаешь, – и зачем? – Я уж сказал тебе, зачем, – сердито отозвался Райский. – Затем, что красота ее увлекает, раздражает – и скуки нет – я наслаждаюсь – понимаешь? Вот у меня теперь шевелится мысль пи-сать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее… – Смотри не влюбись, – заметил Аянов. – Жениться нельзя, говоришь ты, а играть в стра-сти с ней тоже нельзя. Когда-нибудь так обожжешься… – Кому ты это говоришь! – перебил Райский. – Как будто я не знаю! А я только в во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той…Да нет: страсти – или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не сва-дьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или – сон и скука! – И чем ты сегодня не являлся перед кузиной! Она тебя Чацким зазвала… А ты был и Дон-Жуан, и Дон-Kикот вместе. Вот умудрился! Я не удивлюсь, если ты наденешь рясу и начнешь вдруг проповедовать… – И я не удивлюсь, – сказал Райский, – хоть рясы и не надену, а проповедовать могу – и ис-кренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость – словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы – и пойдет иг-рать!. |
