|
Вы говорите, что дурно уснете – вот это и нужно: завтра не будет, может быть, этого сияния на лице, но зато оно засияет другой, не ангельской, а человеческой красотой. А со временем вы постараетесь узнать, нет ли и за вами какого-нибудь дела, кроме визитов и праздного спокойствия и будете уже с другими мыслями глядеть и туда, на улицу. Представьте только себя там, хоть изредка: например, если б вам при-шлось идти пешком в зимний вечер, одной взбираться в пятый этаж, давать уроки? Если б вы не знали, будет ли у вас топлена комната и выработаете ли вы себе на башмаки и на салоп, – да еще не себе, а детям? И потом убиваться неотступною мыслью, что вы сделаете с ними, когда упадут силы?.. И жить под этой мыслью, как под тучей, десять, двадцать лет. – C'est assez, coisin! – нетерпеливо сказала она. – Возьмите деньги и дайте туда… Она ука-зала на улицу. – Сами учитесь давать, кузина; но прежде надо понять эти тревоги, поверить им, тогда выучитесь и давать деньги. Оба замолчали. – Так вот те principes… А что дальше? – спросила она. – Дальше… любить… и быть люби-мой… – И что ж потом? – Потом… – «плодиться, множиться и населять землю»; а вы не исполняете этого завета.. Она покраснела и как ни крепилась, но засмеялась, и он тоже, довольный тем, что она сама помогла ему так определительно высказаться о конечной цели любви. – А если я любила? – отозвалась она. – Вы? – спросил он, вглядываясь в ее бесстрастное лицо. – Вы любили и… страдали? – Я была счастлива. Зачем непременно страдать? – Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жмет в нестерпимый зной – все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая, – нельзя. Нет! – сказал он, – если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились… – Вы поэт, артист, cousin, вам, может быть, необходимы драмы, раны, стоны, и я не знаю, что еще! Вы не понимаете покойной, счастливой жизни, я не понимаю вашей… – Это я вижу, кузина; но поймете ли? – вот что хотел бы я знать! Любили и никогда не вы-ходили из вашего олимпийского спокойствия? Она отрицательно покачала головой. – Как это вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на все покойно, так же, с помо-щью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не сбросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет? Она отрицательно покачала головой. – Не приходилось вам обрадоваться, броситься к нему, не найти слов, когда он войдет вот сюда?.. – Нет, – сказала она с прежней усмешкой. – А когда вы ложились спать… В лице у ней появилось беспокойство. – Не стоял он тут? – продолжал он. – Что вы, cousin! – почти с ужасом сказала она. – Не стоял он хоть в воображении у вас, не наклонялся к вам?.. – Нет, нет… – отвергала она, качая головой. – Не брал за руку, не раздавался поцелуй?.. Краска разлилась по ее щекам. – Cousin, я была замужем, вы знаете… assez, assez, de grace… – Если б вы любили, кузина, – продолжал он, не слушая ее, – вы должны помнить, как до-рого вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что есть мир, люди и он… Она опустила длинные ресницы и дослушивала с нетерпением, шевеля концом ботинки. |
