|
Она неслышно отворила дверь в комнату, где поселился Райский, и остановилась на пороге. Райский сидел за столом, зарывшись в свой артистический портфель, разбирая эскизы разных местностей, акварельные портреты, набросанные очерки неисполненных картин, миниатюрные копии с известных произведений и между прочим отбирая, кучей втиснутые в портфель, черновые листы литературных воспоминаний, заметок, очерков, начатых и брошенных стихов и повестей. Отобрав тщательно всю кучу накопившегося материала для романа, он сильно призадумался. Взгляд у него потуск; разбирая листы за листами, он то покачивал головой и вздыхал тяжело, то зевал до слез. «Вот этак же, лет шесть назад, – печально размышлял он, – затеял я писать большую, сложную картину для выставки… А оказалось, что в нее надо положить целые годы… И теперь такую же обузу беру на себя: роман писать!! Одних материалов с пуд наберется… Сколько соображений, заметок, справок!..» «Дело ли я затеял, роман? Куча характеров, положений, сцен! А вся сила, весь интерес и твой собственный роман – в Вере: одну ее и пиши! Да, вот что!.. Прочь все лишнее, постороннее, напишу одну ее… Облегчу себя, а этот весь балласт в сторону. Чего, чего тут нет!» Он начал живо отбирать все постороннее Вере, оставив листков десяток, где набросаны были характеристические заметки о ней, сцены, разговоры с нею, и с любовью перечитывал их. Вдруг он оставил листки – и поразился новою мыслью. «А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью?» – вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, «в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук», – думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него?.. Теперь ничто не мешает; страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами будет она, как живая. Он поднял глаза от портфеля… Перед ним стоит – живая Вера! Он испугался. – Это бабушкина «судьба» посылает тебя ко мне!.. – сказал он. У Веры, заметившей его испуг, задрожал подбородок от улыбки. А он не спускал с нее глаз. Его опять охватила красота сестры – не прежняя, с блеском, с теплым колоритом жизни, с бархатным, гордым и горячим взглядом, с мерцанием «ночи», как он назвал ее за эти неуловимые искры, тогда еще таинственной, неразгаданной прелести. Бессознательное блистанье молодости и красоты, разливающей яркие и горячие лучи вокруг себя – исчезло. Томная печаль, глубокая усталость смотрела теперь из ее глаз. Горячие, живые тоны в лице заменились прозрачной бледностью. В улыбке не было гордости, нетерпеливых, едва сдерживаемых молодых сил. Кротость и грусть тихо покоились на ее лице, и вся стройная фигура ее была полна задумчивой, нежной грации и унылого покоя. «Это – лилия! Где прежняя Вера? Которая лучше: та или эта?» – думал он, протягивая ей в умилении руки. Она подошла к нему, не прежним ползучим шагом, не с волнующимся при походке станом, а тихой, ровной поступью. Шаги издавали легкий, сухой стук. – Я тебе помешала, – сказала она. – Что ты делаешь? Мне хотелось поговорить с тобой… Он не сводил с нее глаз. – Что ты так смотришь?.. – Погоди, Вера! – шептал он, не слыхав ее вопроса и не спуская с нее широкого, изумленного взгляда. – Сядь вот здесь, – так! – говорил он, усаживая ее на маленький диван. А сам торопливо сунулся в угол комнаты, порылся там и достал рамку с натянутым холстом, выдвинул мольберт и начал шарить по углам, отыскивая ящик с красками. – Что ты хочешь делать? – спросила она. – Молчи, молчи, Вера, я давно не видал твоей красоты, как будто ослеп на время! Сию минуту ты вошла, лучи ее ударили меня по нервам, художник проснулся! Не бойся этих восторгов. |
