|
– Молчи, молчи, Вера, я давно не видал твоей красоты, как будто ослеп на время! Сию минуту ты вошла, лучи ее ударили меня по нервам, художник проснулся! Не бойся этих восторгов. Скорей, скорей, дай мне этой красоты, пока не прошла минута… У меня нет твоего портрета… – Что за мысль, Борис! какая теперь красота! на что я стала похожа? Василиса говорит, что в гроб краше кладут… Оставь до другого раза… – Ты ничего не понимаешь в своей красоте: ты – chef d'oeuvre! Нельзя откладывать до другого раза. Смотри, у меня волосы поднимаются, мурашки бегают… сейчас слезы брызнут… Садись, – пройдет, и все пропало! – Я устала, брат… я не в силах, едва хожу… И холодно мне; у тебя здесь свежо… – Я тебя прикрою, посажу в покойную позу, ты не гляди на меня, будь свободна, как будто бы меня не было тут! Он положил ей за спину и под руки подушки, на плечи и грудь накинул ей свой шотландский плед и усадил ее с книгой на диван. – А голову держи как хочешь, – сказал он, – как тебе удобнее, покойнее. Делай какие хочешь движения, гляди куда хочешь или не гляди вовсе – и забудь, что я тут! Она покорилась равнодушно, усевшись в усталой позе, и задумалась. – А я хотела поговорить с тобой, показать тебе… письма… – сказала она. Он молчал, вглядываясь в нее и чертя мелом на полотне. Прошло минут десять. – Я получила письма… от Марка… – тихо повторила она. Он молчит и чертит мелом. Прошло четверть часа. Он, схватив палитру, покрыл ее красками и, взглядывая горячо на Веру, торопливо, как будто воруя, переносил черты ее лица на полотно. Она повторила ему о письмах. Он молчит и глядит на нее, будто в первый раз ее видит. – Брат, ты не слушаешь? – Да… да… слышу… «письма от Марка»… Ну что он, здоров, как поживает?.. – скороговоркой сказал он. Она с удивлением глядела на него. Она едва решалась назвать Марка, думая, что дотронется до него этим именем, как каленым железом, – а он о здоровье его спрашивает! Поглядев еще на него, она перестала удивляться. Если б вместо имени Марка она назвала Карпа, Сидора – действие было бы одно и то же. Райский машинально слушал и не слыхал. Он слышал только звук ее голоса, – погруженный в работу, видел только ее, не вникал в ее слова и машинально повторял имя. – Что ж ты ничего мне не отвечаешь? – спросила она. – После, после, Вера, ради бога! Теперь не говори со мной – думай что-нибудь про себя. Меня здесь нет… Вера пробовала опять заговорить, но он уже не слыхал и только торопливо подмалевывал лицо. Вскоре она погрузилась – не в печаль, не в беспокойство о письмах и о том, придет ли Марк, что сделает бабушка, – а в какой-то хаос смутных чувств, воспоминаний, напрасно стараясь сосредоточить мысли на одном чувстве, на одном моменте. Она куталась в плед, чтоб согреться, и взглядывала по временам на Райского, почти не замечая, что он делает, и все задумывалась, задумывалась, и казалось, будто в глазах ее отражалось течение всей ее молодой, но уже глубоко взволнованной и еще не успокоенной жизни. Думы, скорбь, вопросы и ответы из жизни, жажда покоя, тайные муки и робкое ожидание будущего, – все мелькало во взгляде. А Райский, молча, сосредоточенно, бледный от артистического раздражения, работал над ее глазами, по временам взглядывая на Веру, или глядел мысленно в воспоминание о первой встрече своей с нею и о тогдашнем страстном впечатлении. В комнате была могильная тишина. Вдруг он остановился, стараясь уловить и определить тайну ее задумчивого, ни на что не смотревшего, но глубокого, как бездна, говорящего взгляда. Он касался кистью зрачка на полотне, думал поймать правду – и ловил правду чувства, а там, в живом взгляде Веры, сквозит еще что-то, какая-то спящая сила. |
