Завелось уже пьянино

         И в большом недоуменье

         Мирно спало под ключом.

         На стенах висел сам Банков,

         Достоевский и испанка.

         Две искусственные пальмы

         Скучно сохли по углам.

         Сотни лиц различной масти

         Называли это счастьем…

         Сотни с завистью открытой

         Повторяли это вслух!

         Это ново? Так же ново,

         Как фамилия Попова,

         Как холера и проказа,

         Как чума и плач детей.

         Для чего же повесть эту

         Рассказал ты снова свету?

         Оттого лишь, что на свете

         Нет страшнее ничего…

    <1913>

Ошибка

         Это было в провинции, в страшной глуши.

         Я имел для души

         Дантистку с телом белее известки и мела,

         А для тела —

         Модистку с удивительно нежной душой.

         Десять лет пролетело.

         Теперь я большой…

         Так мне горько и стыдно

         И жестоко обидно:

         Ах, зачем прозевал я в дантистке

         Прекрасное тело,

         А в модистке

         Удивительно нежную душу!

         Так всегда:

         Десять лет надо скучно прожить,

         Чтоб понять иногда,

         Что водой можно жажду свою утолить,

         А прекрасные розы – для носа.

         О, я продал бы книги свои и жилет

         (Весною они не нужны)

         И под свежим дыханьем весны

         Купил бы билет

         И поехал в провинцию, в страшную глушь…

         Но, увы!

         Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь!

         Не спеши —

         У дантистки твоей,

         У модистки твоей

         Нет ни тела уже, ни души».