|
Он был того мнения, что это неудобно – и для себя и для других. Таков он был в свете. Нельзя, однако ж, было назвать лица его деревянным: нет, оно было только покойно. Ино-гда лишь видны были на нём следы усталости – должно быть, от усиленных занятий. Он слыл за деятельного и делового человека. Одевался он всегда тщательно, даже щеголевато, но не черес-чур, а только со вкусом; бельё носил отличное; руки у него были полны и белы, ногти длинные и прозрачные. Однажды утром, когда он проснулся и позвонил, человек, вместе с чаем, принёс ему три письма и доложил, что приходил какой-то молодой барин, который называл себя Александром Федорычем Адуевым, а его – Петра Иваныча – дядей, и обещался зайти часу в двенадцатом. Пётр Иваныч по обыкновению выслушал это известие покойно, только немного навострил уши и поднял брови. – Хорошо, поди, – сказал он слуге. Потом взял одно письмо, хотел распечатать, но остано-вился и задумался. – Племянник из провинции – вот сюрприз! – ворчал он, – а я надеялся, что меня забыли в том краю! Впрочем, что с ними церемониться! отделаюсь… Он опять позвонил. – Скажи этому господину, как придёт, что я, вставши, тотчас уехал на завод и ворочусь че-рез три месяца. – Слушаю-с, – отвечал слуга, – а с гостинцами что прикажете делать? – С какими гостинцами? – Привёз их человек: барыня, говорит, деревенских гостинцев прислала. – Гостинцев? – Да-с: кадочка мёду, мешок сушёной малины… Пётр Иваныч пожал плечами. – Ещё два куска полотна, да варенье… – Воображаю, хорошо должно быть полотно… – Полотно хорошее и варенье сахарное. – Ну, поди, я посмотрю сейчас. Он взял одно письмо, распечатал и окинул взглядам страницу. Точно крупная славянская грамота: букву в заменяли две перечёркнутые сверху и снизу палочки, а букву к просто две па-лочки; писано без знаков препинания. Адуев стал читать вполголоса: «М. г. Пётр Иваныч! Будучи с покойным вашим родителем коротко знакомы и приятели, да и вас самих в детстве тешил немало и в доме вашем частенько хлеба и соли отведывал, по-тому и питаю уверительную надежду на ваше усердие и благорасположение, что не забыли старика, Василья Тихоныча, а мы вас здесь и родителей ваших всячески доб-ром поминаем и бога молим…» – Что за дичь? От кого это? – сказал Пётр Иваныч, поглядев на подпись. – Василий Заезжа-лов! Заезжалов – хоть убей – не помню. Чего он хочет от меня? И стал читать дальше. «А моя покорнейшая просьба и докука к вам – не откажите, батюшка, вам в Пе-тербурге не то, что нам, здешним, чай, всё известно и всё своё да родное. Навязалось на меня проклятое тяжебное дело, да вот седьмой год и с шеи не могу спихнуть: из-волите помнить лесишко, что в двух верстах от моей деревушки? Палата сделала ошибку в купчей, а противник мой, Медведев, и упёрся на неё: пункт, говорит, фальшивый, да и только. Медведев тот самый, что в ваших дачах всё без спросу рыбу ловил; покойник батюшка ваш гонял его и срамил, хотел на своеволие и губернатору жаловаться, да по доброте, дай бог ему царствие небесное, спускал, а не надо бы щадить этакого злодея. Помогите, батюшка, Пётр Иваныч; дело теперь в Правительствующем сенате; не знаю там, в каком департаменте и у кого, да вам, чай, сейчас покажут. Съездите к секретарям и сенаторам, склоните их в мою пользу, скажите, что от ошибки, истинно от ошибки в купчей страдаю: для вас всё сделают. Там же уж кстати выхлопочите мне патенты на три чина да пришлите ко мне. Ещё, батюшка, Пётр Иваныч, есть дельце до вас крайней потребности: взойдите в сердечное участие к безвинно-угнетённому страдальцу и помогите советом и делом. Есть у нас в губернском правлении советник Дрожжов, золото, а не человек; умрёт, а своего не выдаст; в городе другой квартиры не знаю, как у него, – как приеду, прямо к нему, живу по неделям – и боже сохрани – и подумать у другого остановиться, закормит, запоит; а бостончик от обеда до глубокой ночи. |
