|
– Действовать везде по методе, меньше доверять людям, считать всё ненадёжным и жить одному про себя? – Да. – И это свято, что любовь не главное в жизни, что надо больше любить своё дело, нежели любимого человека, не надеяться ни на чью преданность, верить, что любовь должна кончаться охлаждением, изменой или привычкой? что дружба привычка? Это всё правда? – Это была всегда правда, – отвечал Пётр Иваныч, – только прежде не хотели верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной. – Свято и это, что всё надо рассматривать, всё рассчитывать и обдумывать, не позволять себе забыться, помечтать, увлечься хоть и обманом, лишь бы быть оттого счастливым?.. – Свято, потому что разумно, – сказал Пётр Иваныч. – Правда и это, что умом надобно действовать и с близкими сердцу… например, с женой?.. – У меня ещё никогда так не болела поясница… ох! – сказал Пётр Иваныч, корчась на сту-ле. – А! поясница! Хорош век! нечего сказать. – Очень хорош, милая; так, из капризов, ничего не делается; везде разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех; всё стремится к совершенствованию и добру. – В ваших словах, дядюшка, может быть, есть и правда, – сказал Александр, – но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю всё, смотрю на вещи вашими глазами; я воспитанник ва-шей школы, а между тем мне скучно жить, тяжело, невыносимо… Отчего же это? – А от непривычки к новому порядку. Не один ты такой: ещё есть отсталые; это всё стра-дальцы. Они точно жалки; но что ж делать? Нельзя же для горсти людей оставаться назади целой массе. На всё, в чём ты меня сейчас обвинил, – сказал Пётр Иваныч, подумав, – у меня есть одно и главное оправдание: помнишь ли, когда ты явился сюда, я, после пятиминутного разговора с тобой, советовал тебе ехать назад? Ты не послушал. За что ж теперь нападаешь на меня? Я пред-сказал тебе, что ты не привыкнешь к настоящему порядку вещей, а ты понадеялся на моё руко-водство, просил советов… говорил высоким слогом о современных успехах ума, о стремлениях человечества… о практическом направлении века – ну вот тебе! Нельзя же мне было нянчиться с тобой с утра до вечера: что мне за надобность? Я не мог ни закрывать тебе рта платком на ночь от мух, ни крестить тебя. Я говорил тебе дело, потому что ты просил меня об этом; а что из этого вышло, то уж до меня не касается. Ты не ребёнок и не глуп: можешь рассудить и сам… Тут чем бы своё дело делать, ты – то стонешь от измены девчонки, то плачешь в разлуке с другом, то страдаешь от душевной пустоты, то от полноты ощущений; ну что это за жизнь? Ведь это пытка! Посмотри-ка на нынешнюю молодёжь: что за молодцы! Как всё кипит умственною деятельно-стью, энергией, как ловко и легко управляются они со всем этим вздором, что на вашем старом языке называется треволнениями, страданиями… и чёрт знает что ещё! – Как ты легко рассуждаешь! – сказала Лизавета Александровна, – и тебе не жаль Алек-сандра? – Нет. Вот если б у него болела поясница, так я бы пожалел: это не вымысел, не мечта, не поэзия, а реальное горе.. Ох! – Научите же меня, дядюшка, по крайней мере, что мне делать теперь? Как вы вашим умом разрешите эту задачу? – Что делать? Да… ехать в деревню. – В деревню! – повторила Лизавета Александровна, – в уме ли ты, Пётр Иваныч? Что он там станет делать? – В деревню! – повторил Александр, и оба глядели на Петра Иваныча. – Да, в деревню: там ты увидишься с матерью, утешишь её. Ты же ищешь покойной жизни: здесь вон тебя всё волнует; а где покойнее, как не там, на озере, с тёткой… Право, поезжай! А кто знает? может быть, ты и того… Ох! Он схватился за спину. Недели через две Александр вышел в отставку и пришёл проститься с дядей и тёткой. |
