|
Недели через две Александр вышел в отставку и пришёл проститься с дядей и тёткой. Тёт-ка и Александр были грустны и молчаливы. У Лизаветы Александровны висели слёзы на глазах. Пётр Иваныч говорил один. – Ни карьеры, ни фортуны! – говорил он, качая головою, – стоило приезжать! осрамил род Адуевых! – Да полно, Пётр Иваныч, – сказала Лизавета Александровна, – ты надоел с своей карье-рой. – Как же, милая, в восемь лет ничего не сделать! – Прощайте, дядюшка, – сказал Александр. – Благодарю вас за всё, за всё… – Не за что! Прощай, Александр! Не надо ли денег на дорогу? – Нет, благодарю: мне станет. – Что это, никогда не возьмёт! это, наконец, бесит меня. Ну, с богом, с богом. – И тебе не жаль расстаться с ним? – промолвила Лизавета Александровна. – M-м! – промычал Пётр Иваныч, – я… привык к нему. Помни же, Александр, что у тебя есть дядя и друг – слышишь? и если понадобятся служба, занятия и презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдёшь и то, и другое, и третье. – А если понадобится участие, – сказала Лизавета Александровна, – утешение в горе, тёп-лая, надёжная дружба… – И искренние излияния, – прибавил Пётр Иваныч. –…так вспомните, – продолжала Лизавета Александровна, – что у вас есть тётка и друг. – Ну, этого, милая, и в деревне не занимать стать: всё есть: и цветы, и любовь, и излияния, и даже тётка. Александр был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь с дядей, он простёр было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь лет назад. Пётр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал их крепче, нежели восемь лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами. – Ух! гора с плеч, слава богу! – сказал Пётр Иваныч, когда Александр уехал, – как будто и пояснице легче стало! – Что он тебе сделал? – промолвила сквозь слёзы жена. – Что? просто мученье: хуже, чем с фабричными: тех, если задурят, так посечешь; а с ним что станешь делать? Тётка проплакала целый день, и когда Пётр Иваныч спросил обедать, ему сказали, что сто-ла не готовили, что барыня заперлась у себя в кабинете и не приняла повара. – А всё Александр! – сказал Пётр Иваныч. – Что это за мука с ним! Он поворчал, поворчал и поехал обедать в английский клуб. Дилижанс рано утром медленно тащился из города и увозил Александра Федорыча и Ев-сея. Александр, высунув голову из окна кареты, всячески старался настроить себя на грустный тон и наконец мысленно разрешился монологом. Проезжали мимо куафёров, дантистов, модисток, барских палат. «Прощай, – говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, – прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искус-ственных чувств, безжизненной суматохи! Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и тёплых движений души. Я здесь восемь лет стоял лицом к лицу с современною жиз-нью, но спиною к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и состарился в двадцать девять лет; а было время… Прощай, прощай, город, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил. К вам простираю объятия, широкие поля, к вам, благодатные веси и пажити моей родины: примите меня в своё лоно, да оживу и воскресну душой!» Тут он прочёл стихотворение Пушкина: «Художник варвар кистью сонной» и т.д., отёр влажные глаза и спрятался в глубину кареты. VI Утро было прекрасное. Знакомое читателю озеро в селе Грачах чуть-чуть рябело от лёгкой зыби. Глаза невольно зажимались от слепительного блеска солнечных лучей, сверкавших то ал-мазными, то изумрудными искрами в воде. |
