|
По-твоему, это хуже, нежели обманываться? – Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из иллюзий, надежд, доверчивости к людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы… А вы твердили мне, что любовь – вздор, пустое чувство, что легко, и даже лучше, прожить без него, что любить страстно – не ве-ликое достоинство, что этим не перещеголяешь животное… – Да ты вспомни, как ты хотел любить: сочинял плохие стихи, говорил диким языком, так что до смерти надоел этой, твоей… Груне, что ли! Этим ли привязывают женщину? – Чем же? – сухо спросила Лизавета Александровна мужа. – Ох, как колет поясницу! – простонал Пётр Иваныч. – Потом вы твердили, – продолжал Александр, – что привязанности глубокой, симпатиче-ской нет, а есть одна привычка… Лизавета Александровна молча и глубоко посмотрела на мужа. – То есть я, вот видишь ли, я говорил тебе для того… чтоб… ты… того… ой, ой, поясница! – И вы говорили это, – продолжал Александр, – двадцатилетнему мальчику, для которого любовь – всё, которого деятельность, цель – всё вертится около этого чувства: им он может спа-стись или погибнуть. – Точно двести лет назад родился! – бормотал Пётр Иваныч, – жить бы тебе при царе Горо-хе. – Вы растолковали мне, – говорил Александр, – теорию любви, обманов, измен, охлажде-ний… зачем? я знал всё это прежде, нежели начал любить; а любя, я уж анализировал любовь, как ученик анатомирует тело под руководством профессора и вместо красоты форм видит только мускулы, нервы… – Однако, я помню, это не помешало тебе сходить с ума по этой… как её?.. Дашеньке, что ли? – Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случай-ность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с тео-рией и показали мне, что это общий порядок, – и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и её привычкой; назы-вали себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет. Пётр Иваныч слушал и поглаживал одной рукой спину. Он возражал небрежно, как чело-век, который, казалось, одним словом мог уничтожить все взводимые на него обвинения. – И дружбу хорошо ты понимал, – сказал он, – тебе хотелось от друга такой же комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака… как их? что один ещё остался в за-логе, пока друг его съездил повидаться… Что, если б все-то так делали, ведь просто весь мир был бы дом сумасшедших! – Я любил людей, – продолжал Александр, – верил в их достоинства, видел в них братьев, простёр было к ним горячие объятия… – Да, очень нужно! Помню твои объятия, – перебил Пётр Иваныч, – ты мне ими тогда по-рядочно надоел. – А вы показали мне, чего они стоят. Вместо того, чтоб руководствовать моё сердце в при-вязанностях, вы научили меня не чувствовать, а разбирать, рассматривать и остерегаться людей; я рассмотрел их – и разлюбил! – Кто ж тебя знал! Видишь, ведь ты какой прыткий: я думал, что ты от этого будешь только снисходительнее к ним. Я вот знаю их, да не возненавидел… – Что ж, ты любишь людей? – спросила Лизавета Александровна. – Привык… к ним. – Привык! – повторила она монотонно. – И он бы привык, – сказал Пётр Иваныч, – да он уж прежде был сильно испорчен в де-ревне тёткой да жёлтыми цветами, оттого так туго и развивается. – Потом я верил в самого себя, – начал опять Александр, – вы показали мне, что я хуже других, – я возненавидел и себя. |
