|
Нынешний вечер уни-чтожил меня в собственных глазах. Я ясно понял, что не имею права никого винить в своей тос-ке. Я сам погубил свою жизнь. Я мечтал о славе, бог знает с чего, и пренебрёг своим делом; я испортил своё скромное назначение и теперь не поправлю прошлого: поздно! Я бежал толпы, презирал её, – а этот немец, с своей глубокой, сильной душой, с поэтической натурой, не отрекается от мира и не бежит от толпы: он гордится её рукоплесканиями. Он понимает, что он едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества; он то же всё знает, что я: ему знакомы страдания. Слышали, как он рассказал в звуках всю жизнь: и радости, и горечь её, и счастье, и скорбь души? она понятна ему. Как стал я сегодня вдруг мелок, ничтожен в собственных глазах, с своей тоской, страданиями!.. Он пробудил во мне горькое сознание, что я горд – и бессилен… Ах, зачем вы вызвали меня? Прощайте, пустите меня. – Чем же я виновата, Александр? неужели я могла пробудить в вас горькое чувство – я?.. – Вот то-то и беда! ваше ангельское, доброе лицо, ma tante, кроткие речи, дружеское пожа-тие руки – всё это смущает и трогает меня: мне хочется плакать, хочется опять жить, томиться… а зачем? – Как зачем? Останьтесь всегда с нами; и если вы считаете меня хоть немного достойною вашей дружбы, стало быть, вы найдёте утешение и в другой; не одна я такая… вас оценят. – Да! вы думаете, это всегда будет утешать меня? вы думаете, я поверю этому минутному умилению? Вы, точно, женщина в благороднейшем смысле слова: вы созданы на радость, на счастье мужчины; да можно ли надеяться на это счастье? можно ли поручиться, что оно прочно, что сегодня, завтра судьба не обернёт вверх дном этой счастливой жизни, – вот вопрос! Можно ли верить чему-нибудь и кому-нибудь, даже себе? Не лучше ли жить без всяких надежд и волне-ний, не ожидать ничего, не искать радостей и, стало быть, не оплакивать потерь?.. – От судьбы вы нигде не уйдёте, Александр: и там, где вы теперь, она всё будет преследо-вать вас… – Да, правда; только там судьбе не над чем забавляться, больше забавляюсь я над нею: смотришь, то рыба сорвётся с удочки, когда уж протянул к ней руку, то дождь пойдёт, когда со-брался за город, или погода хороша, да самому не хочется… ну и смешно… У Лизаветы Александровны недоставало более возражений. – Вы женитесь… будете любить…– сказала она нерешительно. – Женюсь! вот ещё! Неужели вы думаете, что я вверю своё счастье женщине, если б даже и полюбил её, чего тоже быть не может? или неужели вы думаете, что я взялся бы сделать женщи-ну счастливой? Нет, я знаю, что мы обманем друг друга и оба обманемся. Дядюшка Пётр Ива-ныч и опыт научили меня… – Пётр Иваныч! да, он много виноват! – сказала Лизавета Александровна со вздохом, – но вы имели право не слушать его… и были бы счастливы в супружестве… – Да, в деревне, конечно; а теперь… Нет, ma tante, супружество не для меня. Я теперь не могу притвориться, когда разлюблю и перестану быть счастлив; не могу также не увидеть, когда жена притворится; будем оба хитрить, как хитрите… например, вы и дядюшка… – Мы? – с изумлением и с испугом спросила Лизавета Александровна. – Да, вы! Скажите-ка, так ли вы счастливы, как мечтали некогда? – Не так, как мечтала… но счастлива иначе, нежели мечтала, разумнее, может быть, боль-ше – не всё ли это равно?.. – с замешательством отвечала Лизавета Александровна, – и вы то-же… – Разумнее! Ах, ma tante, не вы бы говорили: так дядюшкой и отзывается! Знаю я это сча-стье по его методе: разумнее – так, но больше ли? ведь у него всё счастье, несчастья нет. Бог с ним! Нет! моя жизнь исчерпана; я устал, утомился жить… Оба замолчали. Александр поглядывал на шляпу; тётка придумывала, чем бы ещё остано-вить его. |
