|
Через несколько минут оркестр стал стихать. К последним его зву-кам прицепились чуть-чуть слышно другие, сначала резвые, игривые, как будто напоминавшие игры детства: слышались точно детские голоса, шумные, весёлые; потом звуки стали плавнее и мужественнее; они, казалось, выражали юношескую беспечность, отвагу, избыток жизни и сил. Потом полились медленнее, тише, как будто передавали нежное излияние любви, задушевный разговор, и, ослабевая, мало-помалу, слились в страстный шёпот и незаметно смолкли… Никто не смел пошевелиться. Масса людей замерла в безмолвии. Наконец вырвалось у всех единодушное ах! и шёпотом пронеслось по зале. Толпа было зашевелилась, но вдруг звуки снова проснулись, полились crescendo , потоком, потом раздробились на тысячу каскадов и за-прыгали, тесня и подавляя друг друга. Они гремели, будто упрёками ревности, кипели бешен-ством страсти; ухо не успевало ловить их – и вдруг прервались, как точно у инструмента не ста-ло более ни сил, ни голоса. Из-под смычка стал вырываться то глухой, отрывистый стон, то слышались плачущие, умоляющие звуки, и всё окончилось болезненным, продолжительным вздохом. Сердце надрывалось: звуки как будто пели об обманутой любви и безнадёжной тоске. Все страдания, вся скорбь души человеческой слышались в них. Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слёзы через плечо соседа. Худо-щавый немец, согнувшись над своим инструментом, стоял перед толпой и могущественно пове-левал ею. Он кончил и равнодушно отёр платком руки и лоб. В зале раздался рёв и страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черёд перед толпой и начал униженно кла-няться и благодарить. «И он поклоняется ей, – думал Александр, глядя с робостью на эту тысячеглавую гидру, – он, стоящий так высоко перед ней!..» Артист поднял смычок и – всё мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздёргивался выше: они пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдалённый гул толпы, как народная молва… Александр побледнел и поник головой. Эти звуки, как нарочно, внятно рассказывали ему прошедшее, всю жизнь его, горькую и обманутую. – Посмотри, какая мина у этого! – сказал кто-то, указывая на Александра, – я не понимаю, как можно так обнаружиться: я Паганини слыхал, да у меня и бровь не шевельнулась. Александр проклинал и приглашение тётки, и артиста, а более всего судьбу, что она не да-ёт ему забыться. «И к чему? с какой целью? – думал он, – чего она добивается от меня? к чему напоминать мне моё бессилие, бесполезность прошедшего, которого не воротишь?» Проводив тётку до дому, он хотел было ехать к себе, но она удержала его за руку. – Неужели вы не зайдёте? – спросила она с упрёком. – Нет. – Отчего же? – Теперь уже поздно; когда-нибудь в другой раз. – И это вы мне отказываете? – Вам более, нежели кому-нибудь. – Почему же? – Долго говорить. Прощайте. – Полчаса, Александр, слышите? не более. Если откажете, значит вы никогда ни на волос не имели ко мне дружбы. Она просила с таким чувством, так убедительно, что у Александра не стало духу отказать-ся, и он пошёл за ней, склонив голову. Пётр Иваныч был у себя в кабинете. – Неужели я заслужила от вас одно пренебрежение, Александр? – спросила Лизавета Алек-сандровна, усадив его у камина. – Вы ошибаетесь: это не пренебрежение, – отвечал он. – Что же это значит? как это назвать: сколько раз я писала к вам, звала к себе, вы не шли, наконец перестали отвечать на записки. – Это не пренебрежение… – Что же? – Так! – сказал Александр и вздохнул. |
