|
Он мысленно пробежал своё детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребёнком, он повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звёзды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей, как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые. Показывая на синеву дальнего гори-зонта, она говорила, что это Сион… Александр вздохнул, очнувшись от этих воспоминаний. «Ах! если б я мог ещё верить в это! – думал он. – Младенческие верования утрачены, а что я узнал нового, верного?.. ничего: я нашёл сомнения, толки, теории… и от истины ещё дальше прежнего… К чему этот раскол, это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры не греет сердца, разве можно быть счастливым? Счастливее ли я?» Всенощная кончилась. Александр приехал домой ещё скучнее, нежели поехал. Анна Пав-ловна не знала, что и делать. Однажды он проснулся ранее обыкновенного и услыхал шорох за своим изголовьем. Он оглянулся: какая-то старуха стоит над ним и шепчет. Она тотчас исчезла, как скоро увидела, что её заметили. Под подушкой у себя Александр нашёл какую-то траву; на шее у него висела ладанка. – Что это значит? – спросил Александр у матери, – что за старуха была у меня в комнате? Анна Павловна смутилась. – Это… Никитишна, – сказала она. – Какая Никитишна? – Она, вот видишь, мой друг… ты не рассердишься? – Да что такое? скажите. – Она… говорят, многим помогает… Она только пошепчет на воду, да подышит на спяще-го человека – всё и пройдёт. – В третьем году, ко вдове Сидорихе, – примолвила Аграфена, – летал по ночам огненный змей в трубу… Тут Анна Павловна плюнула. – Никитишна, – продолжала Аграфена, – заговорила змея: перестал летать… – Ну, а Сидориха что? – спросил Александр. – Родила: ребёнок был такой худой да чёрный! на третий день умер. Александр засмеялся, может быть в первый раз после приезда в деревню. – Откуда вы её взяли? – спросил он. – Антон Иваныч привёз, – отвечала Анна Павловна. – Охота вам слушать этого дурака! – Дурака! Ах, Сашенька, что ты это? не грех ли? Антон Иваныч дурак! Как это у тебя язык-то поворотился? Антон Иваныч – благодетель, друг наш! – Вот возьмите, маменька, ладанку и отдайте её нашему другу и благодетелю: пусть он по-весит её себе на шею. С тех пор он стал запираться на ночь. Прошло два-три месяца. Мало-помалу уединение, тишина, домашняя жизнь и все сопря-жённые с нею материальные блага помогли Александру войти в тело. А лень, беззаботность и отсутствие всякого нравственного потрясения водворили в душе его мир, которого Александр напрасно искал в Петербурге. Там, бежавши от мира идей, искусств, заключённый в каменных стенах, он хотел заснуть сном крота, но его беспрестанно пробуждали волнения зависти и бес-сильные желания. Всякое явление в мире науки и искусства, всякая новая знаменитость будили в нём вопрос: «Почему это не я, зачем не я?» Там на каждом шагу он встречал в людях невыгод-ные для себя сравнения… там он так часто падал, там увидал как в зеркале свои слабости… там был неумолимый дядя, преследовавший его образ мыслей, лень и ни на чём не основанное сла-волюбие; там изящный мир и куча дарований, между которыми он не играл никакой роли. Наконец, там жизнь стараются подвести под известные условия, прояснить её тёмные и загадочные места, не давая разгула чувствам, страстям и мечтам и тем лишая её поэтической заманчивости, хотят издать для неё какую-то скучную, сухую, однообразную и тяжёлую форму… А здесь какое приволье! Он лучше, умнее всех! Здесь он всеобщий идол на несколько вёрст кругом. |
