|
Восстав от сна, он пришёл к Анне Павловне. – Ну что, Антон Иваныч? – спросила она. – Ничего, матушка, покорно благодарю за хлеб за соль… и уснул так сладко; сено такое свежее, душистое… – На здоровье, Антон Иваныч. Ну, а что говорит Евсей? Вы спрашивали? – Как не спрашивать! Всё выведал: пустое! всё поправится. Дело-то всё, выходит, оттого, что пища там была, слышь, плоха. – Пища? – Да; судите сами: огурцы сорок копеек десяток, поросёнок два рубля, а кушанье всё кон-дитерское – и не наешься досыта. Как не похудеть! Не беспокойтесь, матушка, мы его поставим здесь на ноги, вылечим. Вы велите-ка заготовить побольше настойки берёзовой; я дам рецепт; мне от Прокофья Астафьича достался; да утром и вечером и давайте по рюмке или по две, и пе-ред обедом хорошо; можно со святой водой… у вас есть? – Есть, есть: вы же привезли. – Да, ведь в самом деле я. Кушанья выбирайте пожирнее. Я уж к ужину велел поросёнка или индейку зажарить. – Благодарствуйте, Антон Иваныч. – Не на чём, матушка! Не велеть ли ещё цыплят с белым соусом? – Я велю… – Зачем вам самим? а я-то на что? похлопочу… дайте мне. – Похлопочите, помогите, отец родной. Он ушёл, а она задумалась. Женский инстинкт и сердце матери говорили ей, что не пища главная причина задумчиво-сти Александра. Она стала искусно выведывать намёками, стороной, но Александр не понимал этих намёков и молчал. Так прошли недели две-три. Поросят, цыплят и индеек пошло на Антона Иваныча множество, а Александр всё был задумчив, худ, и волосы не росли. Тогда Анна Павловна решилась поговорить с ним напрямки. – Послушай, друг мой, Сашенька, – сказала она однажды, – вот уж с месяц, как ты живёшь здесь, а я ещё не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь в землю. Или тебе ничто не мило на родной стороне? Видно, на чужой милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце моё надрывается, глядя на тебя. Что с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недо-стаёт? я ничего не пожалею. Обидел ли кто тебя: я доберусь и до того. – Не беспокойтесь, маменька, – сказал Александр, – это так, ничего! я вошёл в лета, стал рассудительнее, оттого и задумчив… – А худ-то отчего? а волосы-то где? – Я не могу рассказать, отчего… всего не перескажешь, что было в восемь лет… может быть, и здоровье немного, расстроилось… – Что ж у тебя болит? – Болит и тут, и здесь. – Он указал на голову и сердце. Анна Павловна дотронулась рукой до его лба. – Жару нет, – сказала она. – Что ж бы это такое было? стреляет, что ли, в голову? – Нет… так… – Сашенька! пошлём за Иваном Андреичем. – Кто это Иван Андреич? – Новый лекарь; года два как приехал. Дока такой, что чудо! Лекарств почти никаких не прописывает; сам делает какие-то крохотные зёрнышки – и помогают. Вон у нас Фома животом страдал; трои сутки ревмя ревел: он дал ему три зёрнышка, как рукой сняло! Полечись, голуб-чик! – Нет, маменька, он не поможет мне: это так пройдёт. – Да отчего же ты скучаешь? Что это за напасть такая? – Так… – Чего тебе хочется? – И сам не знаю; так скучаю. – Экое диво, господи! – сказала Анна Павловна. – Пища, ты говоришь, тебе нравится, удобства все есть, и чин хороший… чего бы, кажется? а скучаешь! Сашенька, – сказала она, по-молчав, тихо, – не пора ли тебе… жениться? – Что вы! нет, я не женюсь. – А у меня есть на примете девушка – точно куколка: розовенькая, нежненькая; так, кажет-ся, из косточки в косточку мозжечок и переливается. |
