|
Они, бывало, ещё почивать изволят, а я и в булочную сбегаю… – Какие он булки кушал? – Белые-с, хорошие. – Знаю, что белые; да сдобные? – Этакой ведь столб! – сказала Аграфена, – и слова-то путём не умеет молвить, а ещё пе-тербургский! – Никак нет-с! – отвечал Евсей, – постные. – Постные! ах ты, злодей этакой! душегубец! разбойник! – сказала Анна Павловна, покрас-нев от гнева. – Ты это не догадался сдобных-то булок покупать ему? а смотрел! – Да они, сударыня, не приказывали… – Не приказывали! Ему, голубчику моему, всё равно, что ни подложи – всё скушает. А тебе и этого в голову не пришло? Ты разве забыл, что он здесь кушал всё сдобные булки? Покупать постные булки! Верно, ты деньги-то в другое место относил? Вот я тебя! Ну, что ещё? говори… – После, как откушают чай, – продолжал Евсей, оробев, – в должность пойдут, а я за сапо-ги: целое утро чищу, всё перечищу, иные раза по три; вечером снимут – опять вычищу. Как, су-дарыня, не смотрел: да я ни у одного из господ таких сапог не видывал. У Петра Иваныча хуже вычищены, даром что трое лакеев. – Отчего же он такой? – сказала, несколько смягчившись, Анна Павловна. – Должно быть, от писанья, сударыня. – Много писал? – Много-с; каждый день. – Что ж он писал? бумаги, что ли, какие? – Должно быть, бумаги-с. – А ты что не унимал? – Я унимал, сударыня: «Не сидите, мол, говорю, Александр Федорыч, извольте идти гу-лять: погода хорошая, много господ гуляет. Что за писанье? грудку надсадите: маменька, мол, гневаться станут…» – А он что? – «Пошёл, говорят, вон: ты дурак!» – И подлинно дурак! – промолвила Аграфена. Евсей взглянул при этом на неё, потом опять продолжал глядеть на барыню. – Ну, а дядя-то разве не унимал? – спросила Анна Павловна. – Куда, сударыня! придут, да коли застанут без дела, так и накинутся. «Что, говорят, ниче-го не делаешь? Здесь, говорят, не деревня, надо работать, говорят, а не на боку лежать! Всё, го-ворят, мечтаешь!» А то ещё и выбранят… – Как выбранят? – «Провинция…» говорят… и пойдут, и пойдут… так бранятся, что иной раз не слушал бы. – Чтоб ему пусто было! – сказала, плюнув, Анна Павловна. – Своих бы пострелят народил, да и ругал бы! Чем бы унять, а он… Господи, боже мой, царь милосердый! – воскликнула она, – на кого нынче надеяться, коли и родные свои хуже дикого зверя? Собака, и та бережёт своих щенят, а тут дядя извёл родного племянника! А ты, дурачина этакой, не мог дядюшке-то сказать, чтоб он не изволил так лаяться на барина, а отваливал бы прочь. Кричал бы на жену свою, мер-завку этакую! Видишь, нашёл кого ругать: «Работай, работай!» Сам бы околевал над работой! Собака, право, собака, прости господи! Холопа нашёл работать! За этим последовало молчание. – Давно ли Сашенька стал так худ? – спросила она потом. – Вот уж года три, – отвечал Евсей, – Александр Федорыч стали больно скучать и пищи мало принимали; вдруг стали худеть, худеть, таяли словно свечка. – Отчего же скучал-то? – Бог их ведает, сударыня. Пётр Иваныч изволили говорить им что-то об этом; я было по-слушал, да мудрено: не разобрал. – А что он говорил? Евсей подумал с минуту, стараясь, по-видимому, что-то припомнить, и шевелил губами. – Называли как-то они их, да забыл… Анна Павловна и Аграфена смотрели на него и дожидались с нетерпением ответа. – Ну?.. – сказала Анна Павловна. Евсей молчал. – Ну же, разиня, молви что-нибудь, – прибавила Аграфена, – барыня дожидается. |
