|
– Ра… кажись, разочаро… ванный… – выговорил, наконец, Евсей. Анна Павловна посмотрела с недоумением на Аграфену, Аграфена на Евсея, Евсей на них обеих, и все молчали. – Как? – спросила Анна Павловна. – Разо… разочарованный, точно так-с, вспомнил! – решительным голосом отвечал Евсей. – Что это ещё за напасть такая? Господи! болезнь, что ли? – спросила Анна Павловна с тоской. – Ах, да не испорчен ли это значит, сударыня? – торопливо промолвила Аграфена. Анна Павловна побледнела и плюнула. – Чтоб тебе типун на язык! – сказала она. – Ходил ли он в церковь? Евсей несколько замялся. – Нельзя сказать, сударыня, чтоб больно ходили… – нерешительно отвечал он, – почти можно сказать, что и не ходили… там господа, почесть, мало ходят в церковь… – Вот оно отчего! –сказала Анна Павловна со вздохом и перекрестилась. – Видно, богу не угодны были одни мои молитвы. Сон-то и не лжив: точно из омута вырвался, голубчик мой! Тут пришёл Антон Иваныч. – Обед простынет, Анна Павловна, – сказал он, – не пора ли будить Александра Федорыча? – Нет, нет, боже сохрани! – отвечала она, – он не велел себя будить. «Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту нет; я лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу». Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч: уж не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне не до еды; а вы откушайте одни. – Хорошо, матушка, хорошо, исполню: положитесь на меня. – Да уж окажите благодеяние, – продолжала она, – вы наш друг, так любите нас, позовите Евсея и расспросите путём, отчего это Сашенька стал задумчивый и худой и куда делись его во-лоски? Вы мужчина: вам оно ловчее… не огорчили ли его там? ведь есть этакие злодеи на све-те… всё узнайте. – Хорошо, матушка, хорошо: я допытаюсь, всю подноготную выведаю. Пошлите-ка ко мне Евсея, пока я буду обедать, – всё исполню! – Здорово, Евсей! – сказал он, садясь за стол и затыкая салфетку за галстук, – как пожива-ешь? – Здравствуйте, сударь. Что наше за житьё? плохое-с. Вот вы так подобрели здесь. Антон Иваныч плюнул. – Не сглазь, брат: долго ли до греха? – прибавил он и начал есть щи. – Ну, что вы там, как? – спросил он. – Да так-с: не больно хорошо. – Чай, провизия-то хорошая? Ты что ел? – Что-с? возьмёшь в лавочке студени да холодного пирога – вот и обед! – Как, в лавочке? а своя-то печь? – Дома не готовили. Там холостые господа стола не держут. – Что ты! – сказал Антон Иваныч, положив ложку. – Право-с: и барину-то из трактира носили. – Экое цыганское житьё! а! не похудеть! На-ка, выпей! – Покорнейше вас благодарю, сударь! за ваше здоровье! Затем последовало молчание. Антон Иваныч ел. – Почём там огурцы? – спросил он, положив себе на тарелку огурец. – Сорок копеек десяток. – Полно? – Ей-богу-с; да чего, сударь, срам сказать: иной раз из Москвы солёные-то огурцы возят. – Ах ты, господи! ну! не похудеть! – Где там этакого огурца увидишь! – продолжал Евсей, указывая на один огурец, – и во сне не увидишь! мелочь, дрянь: здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить – ничего в заводе нет. Антон Иваныч покачал головой, но ничего не сказал, потому что рот у него был битком набит. – Как же? – спросил он, прожевав. – Всё в лавочке есть; а чего нет в лавочке, так тут же где-нибудь в колбасной есть; а там нет, так в кондитерской; а уж чего в кондитерской нет, так иди в аглицкий магазин: у французов всё есть! Молчание. |
