|
Нью-тон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Дове-ди-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из неё выходил фар-фор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы? – Вы смешиваете искусство с ремеслом, дядюшка. – Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в том и в другом, также точно, как и не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель… Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?.. Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о том, что считал об-щеизвестной истиной. «Это похоже на искренние излияния», – подумал он. – Покажи-ка, что там у тебя? – спросил он, – стихотворения? Дядя взял свёрток и начал читать первую страницу. Отколь порой тоска и горе Внезапной тучей налетят И, сердце с жизнию поссоря… – Дай-ка, Александр, огня. Он закурил сигару и продолжал: В нём рой желаний заменят? Зачем вдруг сумрачным ненастьем Падёт на душу тяжкий сон, Каким неведомым несчастьем Её смутит внезапно он… – Одно и то же в первых четырёх стихах сказано, и вышла вода, – заметил Пётр Иваныч и читал: Кто отгадает, отчего Проступит хладными слезами Вдруг побледневшее чело… – Как же это так? Чело пОтом проступает, а слезами – не видывал. И что тогда творится с нами? Небес далёких тишина В тот миг ужасна и страшна… – Ужасна и страшна – одно и то же. Гляжу на небо: там луна… – Луна непременно: без неё никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева – ты погиб: я отступаюсь от тебя. Гляжу на небо: там луна Безмолвно плавает, сияя, И мнится, в ней погребена, От века тайна роковая. – Недурно! Дай-ка ещё огня… сигара погасла. Где бишь, – да! В эфире звёзды, притаясь, Дрожат в изменчивом сиянье И, будто дружно согласясь, Хранят коварное молчанье. Так в мире всё грозит бедой, Всё зло нам дико предвещает, Беспечно будто бы качает Нас в нём обманчивый покой; И грусти той назва…нья нет… Дядя сильно зевнул и продолжал: Она пройдёт, умчит и след, Как перелётный ветр степей С песков сдувает след зверей. – Ну, уж «зверей»-то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! это было о грусти, а те-перь о радости… И он начал скороговоркой читать, почти про себя: Зато случается порой Иной в нас демон поселится, Тогда восторг живой струёй Насильно в душу протеснится… И затрепещет сладко грудь… и т.д. – Ни худо, ни хорошо! – сказал он, окончив. – Впрочем, другие начинали и хуже; попро-буй, пиши, занимайся, если есть охота; может быть, и обнаружится талант; тогда другое дело. Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души. – Вот перевод из Шиллера, – сказал он. – Довольно; я вижу; а ты знаешь и языки? – Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски. – Поздравляю тебя, давно бы ты сказал: из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про что ещё, а о главном ни слова – скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие. |
