|
– Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж, вер-но, одумаешься, займёшься службой: тебе будет не до того, и, таким образом, сделаешь одной глупостью меньше. – Что ж она подумает обо мне? – А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты её забыл, забудет тебя сама и меньше будет краснеть перед будущим своим женихом, ко-гда станет уверять его что никого, кроме его, не любила. – Вы, дядюшка, удивительный человек! для вас не существует постоянства, нет святости обещаний… Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она как гладкое, прекрасное озеро… – На котором растут жёлтые цветы, что ли? – перебил дядя. – Как озеро, – продолжал Александр, – она полна чего-то таинственного, заманчивого, скрывающего в себе так много… – Тины, любезный. – Зачем же вы, дядюшка, черпаете тину, зачем так разрушаете и уничтожаете все радости, надежды, блага… смотрите с чёрной стороны? – Я смотрю с настоящей – и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где её не ведают, – там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжа-лов – святой человек, тётушка твоя – возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тётушка, да ещё… – Оканчивайте, дядюшка! – сказал взбешённый Александр. – Да ещё такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру, не пахнет ли откуда-нибудь неиз-менной дружбой да любовью… В сотый раз скажу: напрасно приезжал! – Станет она уверять жениха, что никого не любила! – говорил почти сам с собою Алек-сандр. – А ты всё своё! – Нет, я уверен, что она прямо, с благородной откровенностью отдаст ему мои письма и… – И знаки, – сказал Пётр Иваныч. – Да, и залоги наших отношений… и скажет: «Вот, вот кто первый пробудил струны моего сердца; вот при чьём имени заиграли они впервые…» У дяди начали подниматься брови и расширяться глаза. Александр замолчал. – Что ж ты перестал играть на своих струнах? ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если сделает такую штуку; надеюсь, у неё есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить её? – Вы, дядюшка, решаетесь назвать глупостью этот святейший порыв души, это благород-ное излияние сердца; как прикажете думать о вас? – Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; по-жалуй, ещё и свадьба разойдётся, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе жёлтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, – завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил? – А это мои университетские записки. Вот, позвольте прочесть несколько страниц из лек-ций Ивана Семеныча, об искусстве в Греции. Он уж начал было проворно переворачивать страницы. – Ох, сделай милость, уволь! – сказал, сморщившись, Пётр Иваныч. – А это что? – А это мои диссертации. Я желал бы показать их своему начальнику; особенно тут есть один проект, который я обработал… – А! один из тех проектов, которые тысячу лет уже как исполнены или которых нельзя и не нужно исполнять. – Что вы, дядюшка! да этот проект был представлен одному значительному лицу, любите-лю просвещения; за это однажды он пригласил меня с ректором обедать. Вот начало другого проекта. – Отобедай у меня дважды, да только не дописывай другого проекта. – Почему же? – Да так, ты теперь хорошего ничего не напишешь, а время уйдёт. – Как! слушавши лекции?. |
