|
– Мне всё не верится; докажите, дядюшка… – Чем прикажешь? – Обнимите меня. – Извини, не могу. – Почему же? – Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего про-фессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина – так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению. – Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния… – У меня не просится и не требует, да если б и просилось, так я бы воздержался – и тебе тоже советую. – Зачем же? – А затем, чтоб после, когда рассмотришь поближе человека, которого обнял, не краснеть за свои объятия. – Разве не случается, дядюшка, что оттолкнёшь человека и после раскаешься? – Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю. – Вы и меня не оттолкнёте за мой поступок, не назовёте чудовищем? – У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак бы их развелось несметное множество. – Но читать про себя такие горькие истины – и от кого же? от родного племянника! – Ты воображаешь, что написал истину?.. – О дядюшка!.. конечно, я ошибся… я переправлю… простите… – Хочешь, я тебе продиктую истину? – Сделайте милость. – Садись и пиши. Александр вынул лист бумаги и взял перо, а Пётр Иваныч, глядя на прочтённое им письмо, диктовал: – «Любезный друг». Написал? – Написал. – «Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану». – «Не стану», – сказал Александр, написав. «Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо видеть самому; впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня». – «Дядю», – сказал Александр. – Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умён – может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмём лучше середину, пиши: «Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра…» – Дядюшка! я умею ценить и чувствовать… – сказал Александр и потянулся поцеловать его. – «Хотя и не вешается мне на шею», – продолжал диктовать Пётр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на своё место. – А желает добра потому, что не имеет причи-ны и побуждения желать зла и потому что его просила обо мне моя матушка, которая делала не-когда для него добро. Он говорит, что меня не любит – и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и я ещё не люблю его, хотя и уверяю в противном». – Как это можно? – сказал Александр. – Пиши, пиши: «Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда». «Враг искренних излияний», – это можно оставить: это хо-рошо. Написал? – Написал. – Ну, что у тебя тут ещё? «Прозаический дух, демон…» Пиши. Пока Александр писал, Пётр Иваныч взял со стола какую-то бумагу, свернул её, достал ог-ня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал. – «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, – диктовал он, – только не совсем похож на нас с тобой. Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живём на земле, так и не надо улетать с неё на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Отто-го он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а не как бы нам её хотелось. |
