|
Он горд не горд, но враг всяких искренних излияний; мы не обедаем, не ужинаем вместе, никуда не ездим. Приехав, он никогда не расскажет, где был, что делал, и никогда также не говорит, куда едет и зачем, кто у него знакомые, нравится ему что, нет ли, как он проводит время. Никогда не сердит особенно, ни ласков, ни печален, ни весел. Сердцу его чужды все порывы любви, дружбы, все стремления к прекрасному. Часто говоришь, и говоришь как вдохновенный пророк, почти как наш великий, незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры, а мы трепетали в восторге от его огненного взора и слова; а дядюшка? слушает, подняв брови, и смотрит престранно, или засмеётся как-то по-своему, таким смехом, который леденит у меня кровь, – и прощай, вдохновение! Я иногда вижу в нём как будто пушкинского демона … Не верит он любви, и проч., говорит, что счастья нет, что его никто и не обещал, а что есть просто жизнь, разделяющаяся поровну на добро и зло, на удовольствие, удачу, здоровье, покой, потом на неудовольствие, неудачу, беспокойство, болезни и проч., что на всё на это надо смотреть просто, не забирать себе в голову бесполезных – каково? бесполезных! – вопросов о том, зачем мы созданы да к чему стремимся, – что это не наша забота и что от этого мы не видим, что у нас под носои, и не делаем своего дела… только и слышишь о деле! В нём не отличишь, находится ли он под влиянием какого-нибудь наслаждения или прозаического дела: и за счётами, и в театре, всё одинаков; сильных впечатлений не знает и, кажется, не любит изящного: оно чуждо душе его; я думаю, он не читал даже Пушкина…» Пётр Иваныч неожиданно явился в комнату племянника и застал его за письмом. – Я пришёл посмотреть, как ты тут устроился, – сказал дядя, – и поговорить о деле. Александр вскочил и проворно что-то прикрыл рукой. – Спрячь, спрячь свой секрет, – сказал Пётр Иваныч, – я отвернусь. Ну, спрятал? А это что выпало? что это такое? – Это, дядюшка, ничего… – начал было Александр, но смешался и замолчал. – Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно, так покажи и то, что спрятал в ру-ке. Александр, точно уличённый школьник, невольно разжал руку и показал кольцо. – Что это? откуда? – спросил Пётр Иваныч. – Это, дядюшка, вещественные знаки… невещественных отношений… – Что? что? дай-ка сюда эти знаки. – Это залоги… – Верно, из деревни привёз? – От Софьи, дядюшка, на память… при прощанье… – Так и есть. И это ты вёз за тысячу пятьсот вёрст? Дядя покачал головой. – Лучше бы ты привёз ещё мешок сушёной малины: ту, по крайней мере, в лавочку сбыли, а эти залоги… Он рассматривал то волосы, то колечко; волосы понюхал, а колечко взвесил на руке. Потом взял бумажку со стола, завернул в неё оба знака, сжал всё это в компактный комок и – бац в окно. – Дядюшка! – неистово закричал Александр, схватив его за руку, но поздно: комок переле-тел через угол соседней крыши, упал в канал, на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду. Александр молча, с выражением горького упрёка, смотрел на дядю. – Дядюшка! – повторил он. – Что? – Как назвать ваш поступок? – Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков, чего не нужно держать в комнате… – Пустяков! это пустяки! – А ты думал что? – половина твоего сердца… Я пришёл к нему за делом, а он вон чем за-нимается – сидит да думает над дрянью! – Разве это мешает делу, дядюшка? – Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне ещё и не помянул о своих намерениях: хо-чешь ли ты служить, избрал ли другое занятие – ни слова! а всё оттого, что у тебя Софья да зна-ки на уме. |
