|
Сердце его сильно билось. Он мечтал о благородном труде, о высоких стремлениях и преважно выступал по Невскому проспекту, считая себя гражданином нового мира… В этих мечтах воротился он домой. Вечером, в 11 часов, дядя прислал звать его пить чай. – Я только что из театра, – сказал дядя, лёжа на диване. – Как жаль, что вы не сказали мне давеча, дядюшка: я бы пошёл вместе с вами. – Я был в креслах, куда ж ты, на колени бы ко мне сел? – сказал Пётр Иваныч, – вот завтра поди себе один. – Одному грустно в толпе, дядюшка; не с кем поделиться впечатлением… – И незачем! надо уметь и чувствовать и думать, словом жить одному; со временам пона-добится. Да ещё тебе до театра надо одеться прилично. Александр посмотрел на своё платье и удивился словам дяди. «Чем же я неприлично одет? – думал он, – синий сюртук, синие панталоны…» – У меня, дядюшка, много платья, – сказал он, – шил Кенигштейн; он у нас на губернатора работает. – Нужды нет, всё-таки оно не годится, на днях я завезу тебя к своему портному; но это пу-стяки. Есть о чём важнее поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал? – Я приехал… жить. – Жить? то есть если ты разумеешь под этим есть, пить и спать, так не стоило труда ездить так далеко: тебе так не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись… – Пользоваться жизнию, хотел я сказать, – прибавил Александр, весь покраснев, – мне в деревне надоело – всё одно и то же… – А! вот что! Что ж, ты наймёшь бельэтаж на Невском проспекте, заведёшь карету, соста-вишь большой круг знакомства, откроешь у себя дни? – Ведь это очень дорого, – заметил наивно Александр. – Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, – сказал Пётр Иваныч. – Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привёз пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно бу-дет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты – нет! ты не за тем приехал. – По словам вашим, дядюшка, выходит, что я как будто сам не знаю, зачем я приехал. – Почти так; это лучше сказано: тут есть правда; только всё ещё нехорошо. Неужели ты, как сбирался сюда, не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это было бы не лишнее. – Прежде, нежели я задал себе этот вопрос, у меня уже был готов ответ! – с гордостию от-вечал Александр. – Так что же ты не говоришь? ну, зачем? – Меня влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности; во мне кипело желание уяснить и осуществить… Пётр Иваныч приподнялся немного с дивана, вынул из рта сигару и навострил уши. – Осуществить те надежды, которые толпились… – Не пишешь ли ты стихов? – вдруг спросил Пётр Иваныч. – И прозой, дядюшка; прикажете принести? – Нет, нет!.. после когда-нибудь; я так только спросил. – А что? – Да ты так говоришь… – Разве нехорошо? – Нет, – может быть, очень хорошо, да дико. – У нас профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым профессором, – сказал смутившийся Александр. – О чём же он так говорил? – О своём предмете. – А! – Как же, дядюшка, мне говорить? – Попроще, как все, а не как профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нель-зя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить универси-тетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, – так ли? – Да, дядюшка, карьеру… – И фортуну, – прибавил Пётр Иваныч, – что за карьера без фортуны? Мысль хороша – только… напрасно ты приезжал. |
