|
– Отчего же? Надеюсь, вы не по собственному опыту говорите это? – сказал Александр, глядя вокруг себя. – Дельно замечено. Точно, я хорошо обставлен, и дела мои недурны. Но, сколько я посмот-рю, ты и я – большая разница. – Я никак не смею сравнивать себя с вами… – Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у тебя, кажется, нату-ра не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок – ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать всё, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать. – Может быть, я в состоянии что-нибудь сделать, если вы не оставите меня вашими сове-тами и опытностью… – Советовать – боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор – станешь пенять на меня; а мнение своё сказать, изволь – не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я от-учу тебя от всего этого? – мудрёно! – Я постараюсь, дядюшка, приноровиться к современным понятиям. Уже сегодня, глядя на эти огромные здания, на корабли, принёсшие нам дары дальних стран, я подумал об успехах со-временного человечества, я понял волнение этой разумно-деятельной толпы, готов слиться с нею… Пётр Иваныч при этом монологе значительно поднял брови и пристально посмотрел на племянника. Тот остановился. – Дело, кажется, простое, – сказал дядя, – а они бог знает что заберут в голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старо-сти и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном. – Как, дядюшка, разве дружба и любовь – эти священные и высокие чувства, упавшие как будто ненарочно с неба в земную грязь… – Что? Александр замолчал. – «Любовь и дружба в грязь упали»! Ну, как ты этак здесь брякнешь? – Разве они не те же и здесь, как там? – хочу я сказать. – Есть и здесь любовь и дружба, – где нет этого добра? только не такая, как там, у вас; со временем увидишь сам… Ты прежде всего забудь эти священные да небесные чувства, а пригля-дывайся к делу так, проще, как оно есть, право, лучше, будешь и говорить проще. Впрочем, это не моё дело. Ты приехал сюда, не ворочаться же назад: если не найдёшь, чего искал, пеняй на себя. Я предупрежу тебя, что хорошо, по моему мнению, что дурно, а там, как хочешь… Попро-буем, может быть, удастся что-нибудь из тебя сделать. Да! матушка просила снабжать тебя день-гами… Знаешь, что я тебе скажу: не проси у меня их: это всегда нарушает доброе согласие меж-ду порядочными людьми. Впрочем, не думай, чтоб я тебе отказывал: нет, если придётся так, что другого средства не будет, так ты, нечего делать, обратись ко мне… Всё у дяди лучше взять, чем у чужого, по крайней мере без процентов. Да чтоб не прибегать к этой крайности, я тебе поско-рей найду место, чтоб ты мог доставать деньги. Ну, до свиданья. Заходи поутру, мы перегово-рим, что и как начать. Александр Федорыч пошёл домой. – Послушай, не хочешь ли ты поужинать? – сказал Пётр Иваныч ему вслед. – Да, дядюшка… я бы, пожалуй… – У меня ничего нет. Александр молчал. «Зачем же это обязательное предложение?» – думал он. |
