|
-- Поможи'ть. -- Павло кивает. Тут бак принесли, снег растапливать для раствора. Слышали от кого-то, будто двенадцать часов уже. -- Не иначе как двенадцать, -- объявил и Шухов. -- Солнышко на перевале уже. -- Если на перевале, -- отозвался кавторанг, -- так значит не двенадцать, а час. -- Это почему ж? -- поразился Шухов. -- Всем дедам известно: всего выше солнце в обед стоит. -- То -- дедам! -- отрубил кавторанг. -- А с тех пор декрет был, и солнце выше всего в час стоит. -- Чей же эт декрет? -- Советской власти! Вышел кавторанг с носилками, да Шухов бы и спорить не стал. Неуж и солнце ихим декретам подчиняется? Побили еще, постучали, четыре корытца сколотили. -- Ладно, посыдымо, погриемось, -- двоим каменщикам сказал Павло. -- И вы, Сенька, писля обида тоже будэтэ ложить. Сидайтэ! И -- сели к печке законно. Все равно до обеда уж кладки не начинать, а раствор разводить некстати, замерзнет. Уголь накалился помалу, теперь устойчивый жар дает. Только около печи его и чуешь, а по всему залу -- холод, как был. Рукавицы сняли, руками близ печки водят все четверо. А ноги близко к огню никогда в обуви не ставь, это понимать надо. Если ботинки, так в них кожа растрескается, а если валенки -- отсыреют, парок пойдет, ничуть тебе теплей не станет. А еще ближе к огню сунешь -- сожжешь. Так с дырой до весны и протопаешь, других не жди. -- Да Шухов что? -- Кильдигс подначивает. -- Шухов, братцы, одной ногой почти дома. -- Вон той, босой, -- подкинул кто-то. Рассмеялись. (Шухов левый горетый валенок снял и портянку согревает.) -- Шухов срок кончает. Самому-то Кильдигсу двадцать пять дали. Это полоса была раньше такая счастливая: всем под гребенку десять давали. А с сорок девятого такая полоса пошла -- всем по двадцать пять, невзирая. Десять-то еще можно прожить, не околев, -- а ну, двадцать пять проживи?! Шухову и приятно, что так на него все пальцами тычут: вот, он-де срок кончает, -- но сам он в это не больно верит. Вон, у кого в войну срок кончался, всех до особого распоряжения держали, до сорок шестого года. У кого и основного-то сроку три года было, так пять лет пересидки получилось. Закон -- он выворотной. Кончится десятка -- скажут, на' тебе еще одну. Или в ссылку. А иной раз подумаешь -- дух сопрет: срок-то все ж кончается, катушка-то на размоте... Господи! Своими ногами -- да на волю, а? Только вслух об том высказывать старому лагернику непристойно. И Шухов Кильдигсу: -- Двадцать пять ты свои не считай. Двадцать пять сидеть ли, нет ли, это еще вилами по воде. А уж я отсидел восемь полных, так это точно. Так вот живешь об землю рожей, и времени-то не бывает подумать: как сел? да как выйдешь? Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. |
