Я не могу воздержаться от того, чтобы не прочесть лучшее, на мой взгляд, одно из лучших стихотворений в русской поэзии, даже не особенно его комментируя. Если бы в русской поэзии XX века ничего не было, кроме вот этого стихотворения и «Рождественской звезды» Пастернака, я думаю, очень многое было бы оправдано – не в социальном смысле, а просто все остальные современники могли бы ничего не делать.

Невозможно объяснить, почему это так хорошо! Невозможно объяснить, почему горло перехватывает, хотя ничего трагического в этих стихах нет. Даже если знать, что это Крым первых послереволюционных дней, это Крым, зависший в межвременье, – даже если знать, что́ потом там будет, всё равно чувства трагедии не возникает. Наоборот – есть чувство какого-то выпадения из времени и попадания в Элладу, в какой-то счастливый божественный мир, который существует независимо от внешних обстоятельств, в упоительный мир кроткой, почти античной бедности и аскетической жизни, куда судьба занесла беглецов.

Это только очень приблизительный, очень робкий перечень тем, на которых стоит стихотворение, потому что в основном это замечательная торжественная мелодия. Мелодия – и, как говорил когда-то о Мандельштаме Шкловский, «каждая строка отдельно». Действительно, стихи Мандельштама отличаются такой насыщенностью, что каждое двустишие можно было бы растянуть в отдельную поэму. А он вскользь бросает свои замечания. Страшная плотность речи!

Но при всём при этом главное, конечно, – это необычайно высокое гармоническое звучание, это уверенность в изначальной гармонии мира, которая есть у Мандельштама всегда, даже в хаотических, безумных воронежских стихах, в которых мир срывается, летит в бездну, ничто не остаётся на месте. Но мы потому и ощущаем этот хаос, что и Мандельштам изначально – поэт классической благодарной гармонии, гармонии с миром, понимания и приятия его.

Тем не менее я хотел бы сегодня больше говорить не о Мандельштаме раннем, не о классическом, не о «Камне» и не о «Tristia», в которых эта гармония ещё есть, а прежде всего о его знаменитой оратории, как он сам это называл, так странно жанрово определяя, – о «Стихах о неизвестном солдате», которые интерпретированы множество раз. Последняя интерпретация – попытка быстрого чтения таких ассоциативных, мгновенных ходов – есть в довольно любопытной статье Олега Лекманова. Есть фундаментальные работы Лидии Гинзбург о Мандельштаме. Есть очень интересные статьи Ирины Сурат, внимательно, тщательно, с привлечением огромных контекстов читающей эти стихи.

Но для меня «Стихи о неизвестном солдате» прежде всего встраиваются в ряд главных русских поэм XX века, которые написали главные русские авторы: «Про это» Маяковского, «Спекторский» Пастернака, «Поэма без героя» Ахматовой и отчасти, я бы сказал, «Поэма конца» Цветаевой. Это пять классических русских поэм двадцатых-тридцатых годов, которые рассматривают апокалиптическую ситуацию, ситуацию после конца времён. Все эти поэмы об одном – о крахе прежнего века и о начале века нового, который уничтожает человека, и начинается что-то принципиально другое.

Вот здесь я хотел бы обратить внимание на то, что все эти поэмы писались как наваждение. Почему? Потому что это вещь, от которой нельзя оторваться, которую нельзя закончить. Мандельштам не мог закончить «Стихи о неизвестном солдате» почти полгода. Он создавал новые варианты, иначе располагал куски, «кусты», как он их называл. Ахматова двадцать лет писала «Поэму без героя». Пастернак десять лет мучился со «Спекторским» и с «Повестью», из которого она выросла («Повесть» – это название прозаической части). Маяковский задумал «Про это» очень давно, но написал её, заставив себя, в течение первых двух месяцев 1923 года, уйдя в своеобразное домашнее затворничество.