– Давно меня заинтересовал герой книги «Алмазный мой венец» – Колченогий. Узнал, что это Нарбут – поэт, трагически погибший в лагере. Знакомо ли вам его творчество? И в чём его оригинальность?

– Владимир Нарбут был одним из акмеистов. Ахматова, которая очень строго относилась к перечислению участников Цеха поэтов, всегда его включала в это число и относилась к нему вполне доброжелательно. В качестве редактора издательства «Земля и фабрика» Нарбут подкармливал многих. Это именно из-за него, кстати, из-за его небрежности случилась с Мандельштамом история, которая была потом описана в «Четвёртой прозе», – история с редактированием «Уленшпигеля». Я не буду сейчас вдаваться в конфликт Мандельштама и Горнфельда, но очевидно, что Нарбут мог бы бережнее отнестись к корректуре книги, добиться, чтобы там с самого начала было написано: «перевод Горнфельда в обработке Мандельштама», – и скандала бы не было. Издатель он был талантливый и конъюнктурный, хватавшийся за переводные новинки и наводнившие во второй половине двадцатых Россию всякие дешёвки в бумажных обложках, что давало неплохой шанс выжить так называемым дамам-переводчицам – людям, которые не могли устроиться в «новой жизни», зато владели языками.

Что касается собственно его поэзии. Катаев её довольно точно характеризует: это поэзия кровавая, жестокая, чрезвычайно натуралистичная. Все помнят стихи из страшной книги «Плоть», которую в «Венце» Катаев цитирует в изобилии. Вот это:

И вот это замечательно:

Нарбута все помнят благодаря Катаеву, хотя «Плоть» некоторые прочли в спецхране Ленинки потом по собственной инициативе. До нас дошла из поздней лирики Нарбута одна строфа, которую он прислал жене в письме уже из лагеря, арестованный в 1938 году:

Потрясающее четверостишие, и потрясающая судьба. Мне особенно мучительно то, что он (у меня даже стихи об этом были) с женой ругался в ночь перед арестом. Знаете, когда люди живут в обстановке страха, в постоянном предощущении, что за ними придут, они всё время ругаются, всё время выясняют отношения и вымещают ненависть друг на друге. А потом она оказалась его единственной надеждой, передачи ему таскала…

Что касается посмертной судьбы Нарбута, то, думаю, его настоящее возвращение, настоящая слава ещё впереди, потому что, когда возвращались, воскресали поэтические имена в восьмидесятые-девяностые, он оказался затенён более яркими персонажами. Но тем не менее вышла его книга – большое «Избранное». Думаю, что его ещё будут читать, потому что рубежи, на которых он искал, – это рубежи прозаизации поэзии, освоения новых территорий, новой лексики. И я рад, что в ближайшее время мы все будем это наблюдать.

– В ряд с какими поэтами вы бы поставили Александра Городницкого?

– Александр Моисеевич – замечательный поэт ленинградской школы. И на фоне таких авторов, как Владимир Британишский, его товарищ по горному институту, или Нонна Слепакова, ходившая с ним в одно ЛИТО, или Виктор Соснора, начинавший с ним одновременно, – он в этой традиции вполне органичен. И Олег Тарутин, и Глеб Горбовский, и Ася Векслер – это всё люди одного поколения.

Две черты этой ленинградской школы я бы назвал: чеканка формы, серьёзное к ней отношение и очень тонкое (наверное, происходящее от соразмерности петербургского архитектурного облика), очень точное чувство поэтической композиции – то, которое есть у Гумилёва, у всех поэтов-царскосельцев и у всех поэтов питерских. Поэтому, кстати говоря, такие хорошие песни у Городницкого, потому что в песне эта соразмерность очень важна, важен финальный удар.

Я-то больше всего люблю не «Атлантов», я больше всего люблю «Воздухоплавательный парк».