Видите, здесь ещё и нарочитые ритмические сбои, и рифмы повисающие, потому что с этим создаётся ощущение корявой судьбы.

Лежу и слушаю, а кровь во мне течёт, вращаясь правильно, таинственно и мерно, и мне неведомый нечеловечий счёт чему-то сводит медленно и верно. Алчбой бескрайною напоена струя, ненасытимая в её потоках хищность, через века сосудов новых ищет – и вот – одним сосудом – я.

Тема крови – крови-руды, крови менструальной, крови родовой, крови, которая коловращается таинственно и темно в теле, – это вечная тема Шкапской.

О, дети, маленькие дети, как много вас могла б иметь я меж этих стройных крепких ног, – неодолимого бессмертья почти физический залог.

Это то бесстыдство, которого мы и у Ахматовой не найдём. Это физиологизм истории, физиологизм кровавых времён. И в этом смысле Шкапская – пожалуй, единственный поэт, который времени своему адекватен.

Что знаю я о бабушке немецкой, что кажет свой старинный кринолин, свой облик выцветший и полудетский со старых карточек и блекнущих картин?

О русской бабушке – прелестной и греховной, чьи строчки узкие в душистых billet-doux, в записочках укорных и любовных, в шкатулке кованой я ныне не найду?

От первых дней и до травы могильной была их жизнь с краями налита, и был у каждой свой урок посильный и знавшие любовь уста.

О горькая и дивная отрава! – Быть одновременно и ими и собой, не спрашивать, не мудрствовать лукаво и выполнить урок посильный свой:

Познав любви несказанный Эдем,

Родить дитя, неведомо зачем.

Помимо этой физиологичности нельзя не отметить и того, что отмечали у неё и Луначарский, и нынешние исследователи, и все, о ней писавшие, – её библейских корней. Её обращение к Богу во многом ветхозаветное, непримиримое. «Но Ты из Недобрых Пастырей, Ты Неразумный Жнец», – это интонация вопрошания, я бы даже сказал – грозного вопрошания. Что-то есть от Иова в её поэтике. Она от Бога требует ответа, отчёта. Это не потому, что у неё есть (как сейчас многие напишут) какие-то еврейские корни. Да их, по-моему, и не было. Ну, это неинтересно. Интересно другое – что русская революция вызвала к жизни именно ветхозаветную традицию. Перед нами руки Творца, «похожие на мужнины объятья», руки Бога, который грубо лепит земную и человеческую глину. Поэтому и разговор с Богом приобретает совершенно новую интонацию – интонацию требовательную, гневную, призывающую к ответу за ощущение бури, в которую вдвинут человек, ощущение катастрофы, в которой он живёт.

Светлана Шкапская, её дочь героическая, сумела вернуть из небытия ненапечатанные стихи, заговорить о её судьбе. Дитя, рождённое «неведомо зачем», оказалось и благодарным, и понимающим, и чутким. И слава богу, что Шкапская нашла вот такой отзвук в будущем.

Я знаю, что её первая книга после смерти (большой сборник стихов) вышла сначала в Штатах. Потом в Германии её довольно много печатали. В Россию Шкапскую вернул (и моя вечная ему благодарность) Евгений Александрович Евтушенко, который большую её подборку в своих «Строфах века» напечатал сначала в «Огоньке», а потом она перешла соответственно и в антологию.

Огромный слой этой потаённой поэзии, а особенно поэзии двадцатых годов – поэзии Адалис, поэзии Барковой, поэзии Шкапской – возвращался к нам медленно, постепенно. Почему женщины (во главе с Цветаевой, конечно, и с Ахматовой отчасти, потому что Ахматова очень быстро замолкает) в это время взяли на себя миссию – написать о главном, о самом страшном? Наверное, потому, рискну я сказать, что женщина бесстрашнее. Женщине приходится рожать, поэтому с кровью, с физиологией, с бытом она связана более органически.