Дело в том, что пресловутая трусость Мандельштама (ничего общего не имеющая, конечно, с реальной трусостью) – это обострённая чувствительность; это то, что Ходасевич называл «через меня всю ночь летели колючих радио лучи». Это сверхчувствительность поэта, которая была у Маяковского, Ахматовой, Пастернака. Мандельштам чувствовал то, о чём другие боялись даже подумать, – а Мандельштам формулировал это. Его «вечный трепет», который называли иногда «иудейским трепетом», этот вечный трепет невротика, его постоянный страх, его ощущение великих перемен – именно это позволило ему написать «Четвёртую прозу», именно это ещё в самом начале, в первый год ужасного десятилетия, тридцатых годов, позволило сказать, что «страх стучит на машинках», страх заставляет всех прорываться в какую-то чудовищную, необъяснимую жестокость: «Приказчик на Ордынке работницу обвесил – убей его! Кассирша обсчиталась на пятак – убей её!»

Пока другие себе внушали, что, может быть, до самого-то страшного не дойдёт и «жить стало лучше, жить стало веселее», Мандельштам первым своей гениальной интуицией физически почувствовал, что наступает время кошмара, время сплошного и мрачного террора и что сопровождаться этот террор будет тщательно организованной деградацией.

Я склонен согласиться с Юрием Карякиным, который интерпретировал мандельштамовского «Ламарка» как стихотворение не просто о лестнице революции, но о спуске по ней, о том, как отказывает зрение, слух, как расчеловечивается толпа, о том, как люди сами сходят в ад, в ад безликости. Это та же расчеловеченность, которая есть в «Стихах о неизвестном солдате», те же расчеловечивание и распад, но угаданные ещё за четыре года до того. Кстати сказать, я-то думаю, что стихотворение Мандельштама «Ламарк» восходит не только к «Выхожу один я на дорогу…», как замечательно показал Жолковский, но и к стихотворению Брюсова:

И вот с нами такими – «И от нас природа отступила // Так, как будто мы ей не нужны», – с нами, лишёнными зрения и слуха, – «Наступает глухота паучья, // Здесь провал сильнее наших сил», – можно делать уже всё что угодно. Эта летопись, хроника деградации Мандельштаму удалась гениально.

Но тем сильнее, тем ослепительнее сияют в совершенно безвоздушном пространстве его воронежские стихи. Я, честно говоря, больше всего люблю «За Паганини длиннопалым»:

У Пинчона в моём любимом романе «Against the Day» герои путешествуют сквозь время и слышат мощный трубный рёв, в котором уже чуть-чуть – и можно будет различать голоса, но пока их не слышно, ощущается только страшный запах экскрементов и рвоты. Это убедительно и здорово сделано. А вот у Мандельштама, когда он путешествует сквозь историю, слышны только звуки скрипки и запах хмеля:

Почему три чёрта? Это знаменитый мультфильм «Четыре чёрта», в 1913 году вышедший, где пьяница вытряхивает чертей из бутылки. И последний чертёнок, которого он вытряхивает, – скрипач. И этот скрипач ему играет песенку. Вот отсюда, собственно, и идёт ассоциация Мандельштама. Всё просто, всё из мультяшки. Но то, что Мандельштам слышит скрипку, то, что обоняет вот этот хмельной запах там, где все остальные уже видят только распад и ужас, – это величайшее жизнеутверждение! И поэтому Мандельштам – это для меня вечное торжество человеческого духа.

[05.02.16]

Просят Марию Шкапскую, о ней я поговорю с особенным удовольствием. Но сперва вопросы.

– Давно меня заинтересовал герой книги «Алмазный мой венец» – Колченогий. Узнал, что это Нарбут – поэт, трагически погибший в лагере. Знакомо ли вам его творчество? И в чём его оригинальность?

– Владимир Нарбут был одним из акмеистов.