Ну а теперь – про Улицкую. Я не хочу много говорить о Людмиле Евгеньевне Улицкой, потому что всё-таки живущий писатель (не классик пока, хотя в статусе современного классика), и не хочется как-то ни заливать её елеем, ни ниспровергать, а хочется попытаться проанализировать, в чём её успех.

Лучшим, что написала Улицкая, явлением действительно выдающимся мне представляются её рассказы из сборника «Девочки». Мария Васильевна Розанова первой со своим абсолютным искусствоведческим вкусом прочла эти рассказы и напечатала в «Синтаксисе» – по-моему, в лучшем тогдашнем литературном журнале. Почему «Девочки»? Потому что там сошлись три главные черты прозы Улицкой, которые придают ей неповторимое своеобразие.

Во-первых, она ударена, потрясена опытом своего детства. Улицкая – очень точный исследователь патологий массового сознания, патологий сознания, которые внедряются уже на уровне детском, подростковом. Ведь советская школа была страшно тоталитарна, она людей уродовала на корню. И мне кажется, что есть всего три книги, которые рассказывают об этом. Это книга Елены Ильиной «Это моя школа» – довольно страшная детская повесть. Это «Розы и хризантемы» Светланы Шенбрунн, которые когда-то были в букеровском финале, – замечательная повесть о девочках в советской школе. И это тексты Улицкой, потому что они рассказывают о мире страшно выморочном, вывернутом наизнанку, где зов пола загнан глубоко в подполье (простите за каламбур), где естественное, нормальное объявлено патологией. И те немногие, кто может этому противостоять, как бедная счастливая Колыванова, героиня одноимённого рассказа, – они необязательно умнее. Наоборот, противостоять умеют те, в ком силён инстинкт. Вот это первая черта – такая ударенность советской эпохой и патологиями этой эпохи.

Второе (тоже очень важное) у Улицкой – это физиологизм, острая физиологичность, конечно. Она физиолог по первой специальности, биолог. Вот эти бледные полушария мышиного мозга, о которых она пишет в «Казусе Кукоцкого», – ей приходилось эти скорлупки видеть и приходилось с этим возиться. Она действительно глубоко и серьёзно убеждена в том, что поведение человека, его мечты, его творческие способности физиологически предопределены.

И третья черта, которая, мне кажется, делает её интонацию совершенно особенной. Ведь посмотрите, в отличие от гневного вопрошания Петрушевской, в отличие от тихого и иронического жизнеприятия Токаревой, между этими полюсами Улицкая располагает свой умеренно оптимистичный, скромный и при этом глубоко религиозный взгляд на человеческую природу. Для неё человек – арена борьбы между религией и физиологией. Вот это удивительно: для неё религия не фрейдистски обусловлена, не физиологически; для неё религия – это абсолютное чудо, это торжество человека над своей смертной плотью, над своими подлыми желаниями, детскими страхами. То, что человек так зависим от физиологии и всё же способен её преодолевать – вот в этом для Улицкой и заключается главный парадокс божественности, главный парадокс веры. Собственно, вся Улицкая – о преодолении этого зова плоти, зова страха, зова коллектива, толпы.

Мне кажется, ей близка христианская мысль о том, что надо быть как дети или как безумцы. Поэтому лучшая часть «Казуса Кукоцкого» (я знаю, что она сама любит эту часть больше всего, хотя многие ей советовали её убрать), – это та часть, где сумасшедшая жена героя… не сумасшедшая, а деградирующая, блуждает по каким-то пустынным, странным, мифическим пространствам. Вот так Улицкой представляется пространство жизни: это пустыня, по которой блуждает больной человек. Но этому больному человеку дана способность восхищаться миром, восхищаться его чудесами, его непознанностью. И мне очень нравится, что у физиолога Улицкой мир всё-таки непознаваем.