– Нет, они не полярные авторы. На самом деле Бродскому полярны другие. Бродскому полярен Высоцкий, как мне кажется. Это такая волшебная пара, как Маяковский и Есенин например.

Что касается отношений Бродского и Евтушенко. Евгений Александрович жив-здоров, и поэтому объективного анализа здесь быть не может. Пока поэт жив, его путь не закончен.

В чём их полярность? Мне кажется, в том, что Евтушенко очень ориентирован на современность, а Бродский – на вечность. Какая стратегия выигрышнее – я не могу сказать, потому что иногда современность живее. Иногда заблуждающийся, пристрастный, многословный, неловкий Евтушенко кажется мне живее и понятнее Бродского. Говорить, что у Евтушенко гораздо больше плохих стихов? Ну, это очевидно, что их много. Но если бы у Евтушенко собрать сборник, который состоял бы из лучших его текстов, это был бы очень сильный сборник. А если бы от Евтушенко осталось только четыре строчки:

Евтушенко вошёл бы в мировую историю как гений.

Он много написал, это многописание имело свои издержки, но тем не менее он выполнял ныне уже невидимую, но тогда очень важную работу: своим присутствием он всё-таки количество кислорода в атмосфере увеличивал. А кислорода слишком много не бывает. Я это говорю потому, что он был моим любимым поэтом очень долго. Наверное, лет так с пятнадцати, когда я прочёл «Северную надбавку», которая показалась мне замечательным примером поэтического нарратива. Я читал у него всё, до чего мог дотянуться.

Да, было много лишнего. Но знаете, даже из «Братской ГЭС», которая, по-моему, самое циклопическое и самое несообразное его сооружение, можно отобрать три-четыре превосходные главы. Есть они и в «Казанском университете», есть они даже в поэме «Под кожей статуи Свободы». Несколько его стихов, безусловно, останутся (я думаю, что не меньше двух десятков) в золотом фонде русской поэзии. Там будет «Монолог голубого песца» – одно из самых важных стихотворений шестидесятых годов, просто из самых важных, колоссально опередивших своё время; «Серебряный бор» («Любимая, сегодня, завтра, вечно я жду тебя в Серебряном бору»); «Любимая, спи!»; «Одной знакомой» («А собственно, кто ты такая…»).

Понимаете, когда Евтушенко злой, когда он ненавидит, он сильнее, чем когда любит, признаётся в любви, потому что у него есть некоторый налёт слащавости в любовной лирике. Но там, где эта лирика переходит в ненависть или по крайней мере в некоторую озадаченность, там он очень силён. «Как стыдно одному ходить в кинотеатры…» («Одиночество») – золотые строки. Да и вообще он поэт настоящий.

Есть определённая мерзость в том, чтобы мёртвого и канонизированного Бродского всё время противопоставлять живому и ошибающемуся Евтушенко. Безусловно, Евтушенко совершал иногда поступки, которые у меня восторга не вызывают. Он писал тексты, которые критики не выдерживают. Но и письмо Бродского, в котором он призывает не включать Евтушенко в почётные доктора некоего университета, – это письмо тоже не может быть причислено к высоким моральным поступкам. Однако мы судим сейчас не поступки, мы судим тексты. Так вот, тексты Евтушенко при всех несовершенствах отдельных его сочинений в истории уже есть.

– Хочу спросить ваше мнение относительно известной истории: когда вручали почётный «Оскар» девяностолетнему Элиа Казану, знаменитому постановщику «В порту» и «Америка, Америка», чья легендарная кинобиография была испорчена доносом на бывших соратников… – Да, действительно был у него такой эпизод. – Во время церемонии 1999 года Голливуд разделился на два лагеря: одни аплодировали, а другие демонстрировали презрение к мастеру. Вопрос заключается в следующем: что делали бы вы и должно ли доносительство перечёркивать художественные заслуги большого автора?

– Чёрт, хороший вопрос, хороший вопрос! Я вам расскажу эпизод, когда Лени Рифеншталь приехала в Ленинград и когда кинокритик Андрей Шемякин высадил мною дверь, чтобы мы попали на её пресс-конференцию.