Например, у нас есть своё «фаго» – это сложная смесь раздражения и умиления от плюханья в родную стихию. Когда вы возвращаетесь из-за границы и вас сразу умудряются несколько человек по разным поводам обхамить, а потом попадаете в пробку, а потом вы видите, что любой продавец считает себя главнее вас, вы испытываете сложные чувства. С одной стороны, вам горько, с другой – вы горды. Это такая горькая радость: «Да, вот мы такие!» Этой горькой радостью продиктован «Брат 2». «Брат 1» – это другая эмоция, это особая история. Но «Брат 2» – это: «Да, мы вот такие! Но мы горды этим и этому рады, потому что больше гордиться нечем и радоваться нечему. И мы гордимся тем, что есть». Это сложная эмоция. Я не стал бы её сводить к русофобии или русофилии. Это «полюби нас такими». Это умиление от своей особости, от принципиальной непохожести и от способности долго жить такой жизнью, которой не выдержал бы больше никто.

Смотрите, какую эмоцию, например, транслирует Борис Гребенщиков:

Это абсолютно та самая эмоция, которую транслирует и Балабанов.

Другая эмоция Балабанова – очень сложная, редкая и тоже очень русская – это «так жалко, что убил бы!» Кстати говоря, это впервые появляется у Некрасова (тоже великого летописца русской эмоциональной сферы) в известном стихотворении «Так, служба! сам ты в той войне…». Помните, там француз попался, бегущий из России, а он везёт в кибитке, в тележке всю свою семью. Ну, сначала «ухлопали мусью, // Не из фузеи – кулаками!» Потом француженка так по нему убивалась, что и её убили – «И протянулась рядом с мужем». А потом дети «… в голос, бедненькие, плачут» – жалко стало, «да вместе всех и закопали».

У Балабанова эта эмоция прежде всего в фильме «Про уродов и людей». Фильму «Про уродов и людей» приписывали самые разные интерпретации, в том числе абсолютно нацистские: вот есть уроды, а есть люди; и настоящий человек там – вот этот Иоган, которого играет Маковецкий, а все остальные – это влюблённые в него недочеловеки. Нет, это глупо, по-моему. Это фильм, который сделан не ради смысла. И смысл его тёмен. Все эти фрейдистские намёки насчёт морковки, обмакнутой в сметану, фрейдисты пусть оставят при себе. Мне кажется, что Балабанов нарочно их дразнил. Когда вы видите двух голых пьяных сиамских близнецов, которые ещё при этом и песенку поют, – вот это и есть та самая балабановская эмоция: тончайшая смесь ужаса, сострадания и отвращения. Балабанов жалел людей. Он был человек, чем-то похожий на Петрушевскую – такой же сентиментальный и такой же жестокий.

И самый страшный его фильм остался незаконченным – это «Река», из которой половина снята. Это фильм о жизни прокажённых, о том, что и у прокажённых есть свои радости, свои праздники, своя ревность, своя любовь. Но смысл фильма, конечно, гораздо шире. Я думаю, что это такое подражание Джиму Джармушу, и финал очень напоминает финал «Мертвеца». Кстати говоря, подражание Джармушу отчётливо видно и в долгих чёрных паузах между эпизодами «Брата». Джармуш на Балабанова чем-то очень сильно подействовал. Грегор Вербински, американский кинорежиссер и сценарист, мне как-то в интервью сказал, что Джармуш – единственный западный режиссёр сегодня, который умеет воздействовать на подсознание, поэтому его мысли начинают казаться вам вашими собственными. Но в чём секрет джармушевского прямого контакта с подсознанием, сказать трудно. Наверное, в той же интонации – в интонации отношения к миру, такого восторженного ужаса, восторженного недоумения, понимания мира как жестокого чуда. Это есть и у Балабанова. И это есть, кстати говоря, в «Трофиме» – знаменитой новелле из киноальманаха «Прибытие поезда», в которой целую человеческую жизнь выбрасывают в корзину плёнки.