Это основная эмоция большинства балабановских фильмов, может быть, кроме «Груза 200». Понимаете, в чём проблема интерпретации «Груза»? Балабанов, как и Пазолини, снимал кино для себя, он удовлетворял личные страсти за общественный счёт. Ну, в данном случае я имею в виду под общественным счётом не деньги, а предназначение. И «Груз 200» сам Балабанов интерпретировал как фильм про страшный распад страны времён застоя, про то, как всеобщая фальшь, всеобщее неверие, всеобщий цинизм приводили вот к такому маньячеству. Но получилось у Балабанова другое, он снял про другое и наслаждается художественным результатом, полнотой, законченностью: законченностью мерзостей в случае маньяка Журова, законченностью святости в случае Алексея (Алексей Серебряков гениально сыграл этого жителя Города Солнца). Знаете, это такой фильм об абсолютах, вот так я рискнул бы сказать.

Кстати говоря, лучший кусок в фильме, как мне кажется, – это клип на песню Юрия Лозы «Мой маленький плот». Вот это то самое, когда музыка вставляет свой нож в зазор между формой и содержанием. Песня «Мой маленький плот» сама по себе – довольно сопливое произведение мачо-неудачника (ну, лирического героя я имею в виду, конечно). Но когда Балабанов подложил её под свой видеоряд – маньяк с пристёгнутой к мотоциклу жертвой едет по дороге, по промзоне страшной, везёт насиловать, а кругом грязный пригород и жуткие производственные какие-то сущности, – эта песня зазвучала по-другому. В ней отразился весь набор восьмидесятых годов: слюнтяйство, саможаление, чудовищная грязь, цинизм, насилие – всё вместе зазвучало. Вот эту великолепную полифонию Балабанов создал в «Грузе 200».

Балабанов – это режиссёр, не скажу, что посткинематографический, но в известном смысле постсоветский, режиссёр постжизни. Отсюда – вот этот гениальный метафорический трамвай в первом «Брате», пустой трамвай, трамвай, лишённый содержания. Но при этом Балабанов описывает привлекательную, неотразимую силу пустоты.

Мне кажется, в чём он абсолютно велик – так это в умении найти исчерпывающую метафору. Как эти среднеазиатские люди или как эти монголоидные типы (у Балабанова было особое отношение к Азии) в «Кочегаре» и в «Про уродов и людей» маркируют собою бессильное, гибнущее добро, развращённое, спивающееся, так же у него этот пустой трамвай был метафорой эпохи, в которой не осталось содержания, не осталось смысла.

Помните эти плакаты: «Путин – наш президент. Данила – наш брат»? Это очень хорошо корреспондирует с известной статьёй Александра Жолковского «Путин как пустотность» – вот эта пустотность лексики, пустотность образа. Или замечательная формула Леонида Кроля, очень хорошего психолога: «Путин контактирует с внутренней пустотой каждого из нас». Блистательная формула! И вот с этой внутренней пустотой каждого из нас Данила Багров тоже контактирует. Это страшная пустота! «Мы лежим на склоне холма, но у холма нет вершины», – песней группы «Наутилус Помпилиус» венчается фильм «Брат». Когда Балабанова спрашивали: «Можно ли сказать, что Данила – герой нашего времени?» – он мрачно отвечал: «Не знаю, герой ли нашего времени, но то, что герой – безусловно». Да, он первым сформулировал, первым поймал нового героя, который лишён внутреннего содержания.

Что касается таких фильмов, несколько более сентиментальных, как «Мне не больно» и «Я тоже хочу». Почему я их объединяю? Потому что здесь в названиях есть личные местоимения, и «мне» – здесь, конечно, ключевое слово.