Номосом.

    Теперь-то я хорошо понимаю испуг своей няни, вспоминая навернувшиеся на ее глаза слезы. Еще бы! Ведь, по рассказам, я родился недоношенным, и, как вскоре выяснилось… скажем так: не вполне обычным ребенком. И это она, моя нянюшка Эвриклея, привезенная по заказу отца из Черной Земли за цену двадцати быков (небывалая цена для рабыни!), - именно она выходила меня, выкормила, в прямом смысле поставила на ноги! Басилей Лаэрт знал, что делал, когда платил несусветную цену за заморскую рабыню из рода потомков Пеана, божества врачевания.

    И тут - такой удар…

    -  Боги, за что караете?!

    По крайней мере, так думала няня.

    Я же думал иначе. И тогда, и сейчас.

    Впрочем, тот день мне запомнился частично - хотя это был один из самых ярких лоскутов прошлого, доставшихся в наследство. Как играли в штурм города - помню, как мешал мне зануда-покойник, желая немедленно отправиться в Аид, - тоже помню. А вот как мы пришли во дворец отца… ax, какой там дворец! особенно после дворцов в Микенах, Аргосе и Трое! дом себе и дом, получше, конечно, чем у других - басилей все-таки! - но я не представлял себе дворца выше и краше…

    Короче, не помню, и все тут.

    Отрезало.

    И какой хитон на меня надели, тоже не помню. Парадный, конечно, новый, из сундука, а вот какой? Сандалии запомнились: красненькие крепиды, с бортиками и задником, украшенным золотыми бляшками-щитами. А хитон - хоть убей, не помню!

    Дался он мне, этот хитон, гарпии его забери?! Все, проплыли. Дальше тоже обрывками встает; речь эта длиннющая, мама плачет, отец хмурится…

    * * *

    Во дворцовом мегароне [7] ярко горели факелы - все сразу, сколько их ни было на стенах! Такого рыжий мальчишка ни разу не помнил за свою короткую жизнь. И вообще: почему бы не собраться снаружи, во дворике, если день? ну и что, что жара?!

    Здесь-то еще жарче…

    Маму он даже не сразу узнал: на ней был незнакомый темно-коричневый пеплос, и мама, не стесняясь, плакала, закрыв лицо руками.

    Мальчика подвели к отцу, и отец положил на плечо сыну свою крепкую жилистую руку. Сжал, не рассчитав силы: мальчишку едва не перекосило. Но он не захныкал, сдержался. Пусть женщины нюни распускают, а он, Одиссей, - мужчина. Хотя дядя Алким говорит, что и мужчинам иногда плакать не стыдно, особенно если большое горе; и слова из разных песен приводит, где герои то и дело плачут - когда у них друга на войне убили, или жену хотели украсть, а не украли; или еще какая беда. А тут - подумаешь, плечо сжали! Ну, больно.

    Потерпим.

    Однако мальчику становилось не по себе при виде плачущей мамы. И он стал смотреть в зал, где толпилось множество народу. Вон у южной колонны притулился заклятый друг Ментор, рядом со своим папой, итакийским даматом [8] Алкимом; вон сверкают потными лысинами геронты [9] - многие со взрослыми сыновьями, а кое-кто и с внуками; и еще - люди, люди, люди… Полострова сбежалось, не меньше. Хотя вряд ли: мегарон у басилея Лаэрта, конечно, самый большой в мире, но полострова сюда не поместится.

    А жаль.

    До Одиссея не сразу дошло, что какой-то чужой дядька в дорогой хламиде - лазурной, будто море, с золочеными бурунчиками по краю - уже некоторое время обращается к собравшимся с речью. Мальчишка стал его слушать, но все равно почти ничего не понял. Дядька (по виду дамат, а то и басилей из-за моря! или басилейский родич…) читал написанное на длиннющей полосе тонковыделанной кожи, и по мере прочтения сворачивал эту кожу в трубочку, а внизу разворачивал - читать дальше.