– Ну что вы, товарищ. Вы пойдете первым. Возьмите пять человек и штурмуйте ворота.

Рауль подумал, что этот рискованный приказ мог быть своего рода поощрением, способом показать, что ему доверяют, но также и чем-то вроде посмертного наказания. Как будто командир узнал, что Рауль перестал быть одним из своих. В панике он подумал, а что, если отказаться выполнять приказ? Что с ним сделают? Но не осмелился пойти наперекор и выполнил свой долг бойца, выбрал пятерых надежных товарищей и даже добился, чтобы одному из них заменили винтовку на карабин Сан-Кристобаль, из которого можно было вести непрерывный огонь. По-пластунски дополз до ворот дома, где засела контрагерилья. Трава здесь была высокая – днем, наверное, паслись коровы, – и в рот и в глаза все время лезли травинки, но внимание Рауля занимало другое: в темноте их могли атаковать в любой момент. Он вслушивался в ночь, стараясь отделить шум, производимый товарищами, от других шумов, и вдруг откуда ни возьмись возникли четыре огромных, словно пантеры, пса и с жутким рычанием бросились на партизан.

– Что делать? – шепотом крикнул один Раулю.

– Стрелять! – ответил Рауль. – Иначе нас живьем сожрут.

Огонь длился несколько секунд. Псы завизжали под пулями и рухнули в траву, мертвые, темные, пока товарищи осознавали произошедшее: те, кто находился в доме, не могли не услышать выстрелов и в данную минуту наверняка направлялись к воротам. Рауль дал приказ лежать тихо – это был единственный шанс на выживание.

Так, лежа в траве, они и встретили рассвет. Когда подоспел остальной отряд, они ворвались в дом и обнаружили, что там пусто: команданте Армандо заключил, что коров было слышно на более дальнее расстояние, чем он предполагал, и враг успел бежать. На обратном пути он сказал Раулю, что слышал выстрелы и думал, что все шестеро у ворот погибли. Рауль не уловил в его голосе облегчения. Всю дорогу он плелся позади и пытался привыкнуть к новому ощущению: ему было страшно. Только теперь он понял, что раньше с ним такого не случалось. Это походило на дискомфорт в районе солнечного сплетения, а еще выражалось в странной рассеянности, как будто важнее был не сам момент, когда он рисковал распрощаться с жизнью, причем весьма болезненным образом, а лицо матери, лицо сестры, лицо отца – они появлялись словно напоминание о том, что его ждет, если он выживет. Он три года прожил, постоянно ощущая близость смерти и желая, чтобы она его не коснулась, но это было не то же самое. Каждое утро он встречал, молча радуясь, что ему отпущен еще один день, но страх, настоящий страх испытал только в этом походе. Одной ногой он уже на воле – думал он без слов.

Позже он узнал, что в те абсурдные ночи, когда его затаптывали коровы и хотели разорвать собаки, Лус Элена встречалась в Медельине с двумя членами партии и сообщала им свои условия: она заберет детей командиров, только когда ее собственные муж и сын окажутся дома, целые и невредимые и с твердыми гарантиями, что никто не станет их наказывать. Разумеется, она напомнила им про все, что семья Кабрера сделала для партии, про все деньги, весь пот, всю преданность, которыми они пожертвовали ради партии с момента возвращения в Колумбию; напомнила, что Фаусто пользуется большим уважением компартии Китая, и даже высказалась в том духе, что без его имени колумбийская партия была бы всего лишь сектой без роду без племени. Но, возможно, во всех этих речах не было необходимости, потому что правда в голом остатке состояла в следующем: если Лус Элене не пойдут навстречу, дети командиров навсегда застрянут в сиротском приюте. И товарищи отлично ее поняли.