Следующие три недели стали самыми трудными в его жизни. Впервые с тех пор, как он себя помнил, Рауль чувствовал, что его судьба – не революция, и все же по-прежнему сидел в лагере революционеров, тренировался с ними, ел с ними, пел «Интернационал» хором с ними. Командиры вызвали его и сказали, что Центральное командование по здравом размышлении пришло к выводу, что образование и таланты товарища Рауля могут найти себе лучшее применение. Поэтому они приняли решение снова отправить его в Китай, чтобы там он продолжил военную и идеологическую подготовку и в нужный момент мог стать главным действующим лицом в революционном процессе на родине. Это, разумеется, была хорошо разыгранная пантомима: Рауль уже знал, что его выход – дело решенное, и командиры знали, что он знает, но все превосходно придерживались своих ролей. Ночами его мучила неопределенность, недоверие и что-то, что он мог бы назвать только ностальгией: ностальгия по тому, что он оставлял в сельве, по всем мечтам, по всем чувствам, по все амбициозным проектам, по всем иллюзиям, что он привез из Пекина, по странным годам, которые завершились сырым ноябрьским утром, когда Рауль упаковал вещи, торжественно сдал винтовку команданте Томасу и отправился в путь, тот же четырехдневный путь, что и месяц назад, к Центральному командованию, к отцу, к тщательному плану, разработанному семьей, чтобы оба они, Эмесиас и Рауль, Фаусто и Серхио, вернулись в мир безопасным способом.

План был сложный, зато помогал избежать риска. Серхио пришел в тот же крестьянский дом, в котором встретился с семьей; там со вчерашнего вечера ждал отец, прибывший в сопровождении шести товарищей из своего отряда. Внезапно, словно по собственной воле, началась импровизированная церемония. Герильеро стали петь гимны – обычные свои гимны, но с такой неохотой, какой Серхио никогда в них не замечал.

Ни усталость, ни голод, ни пули

не заставят нас сбиться с пути,

нам зарницы надежды блеснули,

ведь наш долг – к коммунизму идти!

Ночью Серхио и Фаусто остались вдвоем, в плотном молчании, как будто разговоры грозили непредсказуемыми последствиями. Серхио хотелось бы сказать отцу, как он его любит, но он не сумел – им словно заказано было обмениваться такими словами. Оставалось только обсудить план на следующий день: один товарищ доведет их до другого дома, а оттуда они на конях за несколько часов доберутся до места, где будет ждать Марианелла с машиной, гражданской одеждой и документами, по которым они вернутся в Медельин, не боясь постов.

– Она остановится на мосту, – сказал Фаусто, – рядом с шоссе в сторону моря. Если все пройдет хорошо, нам будут открыты все дороги.

Рано утром появился часовой и сообщил, что неподалеку замечен военный патруль. Серхио на минуту подумал, что не нужно было сдавать оружие: теперь он чувствовал себя голым и уязвимым штатским. Но вскоре тот же товарищ принес хорошие новости – патруль ушел в другую сторону, – и Серхио задумался, сможет ли когда-нибудь вообще привыкнуть к жизни вне подполья. Время, казалось, начало идти совершенно произвольно, и неприятности продолжались: проводник, который должен был доставить их ко второму дому, не пришел, и Фаусто и Серхио пришлось прибегнуть к услугам юного тугодума с темным пушком над губой, сына крестьянки из соседнего дома, выразившейся о своем отпрыске так: «Адальберто у нас, конечно, малость отсталый, но ни разу не терялся». Они пару раз отклонились от маршрута, однажды описали картографически точный круг, потеряв на этом час, но в целом Адальберто с честью справился с задачей и привел их в дом, откуда они должны были выехать верхом. Их встревожило, что лошадей еще не привели; никто не знал, что могло задержать второго проводника, но так или иначе оставалось только ждать: пешком дорога заняла бы целые сутки.