Тяжкая, страшная для меня процедура. Как бы я не относился нынче к Мишке Мартынову: за его предательство, за то, как он поступил со мной, подставив под пули ради успеха в сомнительной игре. Но ведь были когда-то дни, мы дрались плечом к плечу, на грани, на терминаторе между жизнью и смертью, а ничто так не объединяет людей, как вот эти мгновения — рядом под черным ледяным ветром. И если он окажется там в одном из грубо сколоченных ящиков: неподвижный, мертвый — НАВСЕГДА, что я скажу его Наташе, нежной милой его жене? Как посмотрю ей в глаза, хоть ни в чем я и не виноват, как? А ведь МНЕ придется сказать ей. И посмотреть в глаза. Больше некому: не поручишь же это дело Сифорову, которому наши судьбы, наше горе и боль, в общем-то, безразличны. Он — профессионал, а профессионалы, всем известно, делают свою работу так, «как считают нужным».

Я шел за Сифоровым, но не замечал ничего вокруг, потому что в реальности внезапно образовалась брешь, и оттуда, расщепляясь на скручивающихся чернеющих лохмотьях в семицветные лучики, пробился, ослепил меня свет жаркого солнца, и я увидел тот исполком, колонны в псевдоантичном стиле и нас двоих: меня и Мишку, устроившихся в тени на верхней ступеньке: Мишка прислонился спиной, автомат — на коленях, мой тоже под рукой, хотя и в том и другом — пустые рожки: нам не выдали патронов; я пытаюсь раскурить «приму» — жалкая сигаретина рассыпается в руках, но выбросить ее жалко: не всегда теперь можно приемлемое курево купить; а Мишка смеется и в стотысячный, должно быть, уже раз советует «завязать». И нет пока страха, хоть и чужая земля вокруг, хоть и не понимаем мы, зачем приходится нам сидеть, потеть без единого патрона в обойме; ради чего, ради каких таких невнятных «национальных интересов». Страха все-таки нет, потому что рядом земляк (это очень важно, что мы оба из Питера: только в армии понимаешь, что это значит на самом деле), мы вместе, а потому не пропадем, хоть вы тут всем населением на уши встаньте. И так нам легко и спокойно, что не обращаем мы внимания на пылящий по дороге «газик», а когда все-таки обращаем, то оказывается чуть ли не поздно…

«Газик» останавливается, из него высовываются две небритые черные от загара рожи; на мгновение мир застывает: марево, стена пыли над дорогой, низкие домики поселка, сиреневые горы на горизонте — а потом взрывается длинными очередями. Нам кажется, мы двигаемся медленно, как во сне, медленнее черепах, но на самом деле мы быстрее пуль, потому что ни одна из них не успевает найти нас там, где мы только что сидели, а из ступенек вылетает брызгами каменное крошево. Бренча, вниз на асфальтовый пятачок площади падает Мишкина каска, а сами мы уже сидим за колоннами, сжимая между колен бесполезные автоматы, таращась друг на друга дикими глазами, и стрельба продолжается; очереди полосуют фасад исполкома; а Мишка зачем-то медленным движением вытаскивает из чехла штык-нож. Я сразу понимаю, зачем, и делаю то же самое, хотя если эти двое небритых и загорелых выйдут из машины и обойдут нас справа или слева, то нам — хана, никаких шансов: ножики против автоматов. И Мишка что-то шепчет, я читаю по губам (в подобные минуты и не такому научиться можно) и тоже начинаю вслед за ним шептать, повторять, как молитву, как заклинание: «Господи, не дай им выйти из машины! Господи, не дай им выйти из машины!».

Они не вышли. То ли действительно есть на белом свете Господь Бог, и внял-таки он неумелой молитве двух салаг: молитве салаги-лейтенанта и молитве салаги-рядового — полагавших себя минуту назад в полной безопасности; то ли эти, небритые и загорелые, и не имели каких-либо особенных планов, а просто так решили попугать. От нечего делать или по пьянке. Потом уже, когда высадив по рожку, стрелки уехали восвояси и все закончилось, мы на подгибающихся ногах спустились на площадь и нашли там пустую бутылку из-под итальянского мартини.