30 мая 1514 года только увечные не вышли на улицы, сбегавшие от Кремля к Москве-реке. От Троицких и Боровицких ворот, вдоль Арбата и Смоленской дороги топтался несметными толпами народ, ожидая, когда двинется в поход на Смоленск большой государев полк.

Возле Кремля теснились жены и дети, отцы и матери, братья и сестры уходивших на Литву ратников. Крепость была запружена воинами, и собралось их такое множество, что не все уместились там. Обозы растянулись вдоль берега реки, заканчиваясь на Торгу.

Вдруг разом загудели трубы, и, заглушая их нестройный рев, ударили десятки колоколов. Перекрывая все звуки, взметнулся к небу тысячеустый клич московских ратей: «Ура-а-а-а!»

Трубы ревели, и колокола еще оглушали округу звоном, а раскатистое «ура!» раз за разом выплескивалось из-за кремлевских стен — так и вышли из Троицких да Боровицких ворот гарцующие конные отряды; Сдерживая; пляшущих иноходцев, горделиво поплыли всадники вслед за расшитыми жемчугом знаменами, ведомые воеводами в сверкающих немецких доспехах.

Первые сотни конных уже вступали на мост через Москву-реку, а из Кремля все выкатывались тяжелые на железном ходу телеги и, громыхая, катились к Смоленской дороге. Цифирные люди сбивались со счета, ибо чуть ли не двести пушек уже протянулись к реке да не то триста, не то четыреста телег с ядрами и зельем прошло следом за нарядом.

Старики, покачивая головами, судачили:

— Не было никогда еще на Москве такого наряда: сокрушит ныне государь Литву.

— Экая сила прет! Не устоять Смоленску.

Посудив, порядив, убежденно подтверждали:

— Не устоять. Это ведь пока передовой полк князя Глинского вышел. Каков тогда большой государев полк? Он еще в Москве…

За городом войско растянулось верст на двадцать. Михаил Львович ехал, как и прежде, впереди всех сам-друг с Шигоной.

Иван Юрьевич погонял коня молча, вполуха прислушиваясь к словам спутника. Михаила Львовича вдруг занесло в далекие годы юношеских странствий, и он доверительно, как старому другу, рассказывал Шигоне давно забытые истории о Болонье, Париже, Мадриде и Риме.

— А что про нас в тех землях знали? — неожиданно перебив Глинского, спросил Шигона.

— Немногое, Иван Юрьевич. Мне самому было любопытно, как мыслят в Европе о нас, что знают. И выходило, что более всего гуляли по Европе пустые бредни, злокозненные враки и удивительные нелепицы. В Мадриде о русских вообще никто и слыхом не слыхивал, в Париже полагали, что Московский великий князь по сю пору ордынский данник, будто не случилось стояния на Угре и не был побит царь Ахмат. На меня взирали как на некое чудище, принявшее на время человеческое обличье. Ждали, что начну на глазах у них сырое мясо жрать или по городу верхом на медведе поеду.

— А отколь же такие враки, Михайла Львович? — уже с нескрываемым, но пока еще непонятным для Глинского интересом, спросил Шигона.

— Прежде всего от ливонских рыцарей. Они к нам землями расположены поближе иных и вроде бы лучше других о соседях знают. К тому же в глазах Европы служба на рубежах со столь страшным врагом немалый профит им прибавляет.

— И что же, верят?

— Хоть сие и горестно признавать, Иван Юрьевич, однако ж почти всему дурному и нелепому верят.

Шигона отчего-то вдруг зевнул — нарочито и откровенно. И добавил со скукой в голосе:

— Поеду-ка я, князь, в обоз, пересяду в возок. Непривычен я подолгу в седле трястись.

И поехал, склонив набок большую голову и подпрыгивая в седле хуже пустомясой старой бабы.

Глинский поглядел ему вслед и подумал: «О чем только не говорил, но про Смоленск и слова не промолвил.