Ни во время первого похода, ни во время второго Сигизмунд Посполитого рушения не собирал. А теперь вот объявил сбор. И по этому указу всякий, кто к 14 июня не явился бы в Минск, подлежал смертной казни, имения казненного преступника конфисковывались в пользу короля.

И горожане поняли, что нынешний поход царя Василия — не чета двум прежним. Снова у папертей храмов зажужжали толпы и загомонили сторонники короля, но не молчали, как в прежние годы, и доброхоты московитов. На этот раз королевы Сигизмундовы люди были не столь многочисленны, а их супротивники еще задолго до приступа развязали языки и дерзко пророчили верным горожанам:

— Придет истинный православный государь и ныне град возьмет! Зачем нам супротив государя Щит ставить? Идет с ним неисчислимая сила, одних больших пушек везут московиты полтыщи!

А ежели верные возражали, супротивники спрашивали:

— А для чего Казимирыч Посполитое рушение собирает?

И верные, не зная, как отвечать, сокрушенно замолкали. По городу змеями ползли слухи — самые разные. И люди вздыхали со страхом, не зная, чему верить, и только шептали тоскливо: «Помоги, Господи, и помилуй». И те и другие просили помочь. И верные, и неверные.

Смоленский боярин Михайла Пивов слыл в граде первым московским доброхотом. В доме его всегда роились те, кто царя почитал законным своим государем и от латынского ига избавителем. А как только прокричали на торге Окружное королево послание — народу у Пивова набилась полная изба. Пришел сюда и Николай Волчонок.

Николай молча слушал. И оказывалось, не то говорят люди, что говаривали в прежние годы.

Раньше лишь сокрушались, что идет на город неотвратимая беда, и кляли повинных, по их разумению, панов-католиков да богомерзких юбочников-ксендзов. А ныне об ином шла речь: что делать, чтоб великий государь, православный царь Василий Иванович на град опалу не положил? Как бы тому статься, чтоб в третий раз не опалил он Смоленск не только гнетом своим, но и огнем своих пушек?

И хотя никто еще не кричал: «Отворим брамы государю!» — но чуял каждый — вот-вот раздастся такой призыв, и тогда жди непоправимого — кары смертельной от властей смоленских.

А кому того хотелось?

Под образами во главе стола сидел сам боярин: суров, благообразен, молчалив, от волнения, должно быть, бледен.

Боярин-то боярин, да для пана королевского воеводы смуты и воровства не токмо потатчик, но и первый заводчик. Однако, обернись дело иной стороной, тогда он, Михайла Пивов, — великому князю первый друг.

Малые же люди, и судя по их словам, и потому, как лица их были красны, сумлений и страха не ведали. А кому неизвестно, что трус в опасности бледнеет, а храбрец — краснеет?

Они стояли за правду-истину, за веру своих отцов, за родную землю, что оказалась от Русской земли отринутой.

Николай сидел и думал: «А все ж таки добры русские люди. Сколь ни шумели, сколь ни грозились, однако ж об убивстве каком или отмщенье слова не было». Послушав немалое время разные пересуды, паренек вышел из дома Пивова и в избу к себе пришел почти затемно. Все — и хозяин и постояльцы — были уже в сборе. На лавке же Николай заметил еще одного человека.

— Здоров, Аверьян! — воскликнул Волчонок радостно и проворно шагнул навстречу.

Но странно, Аверьян в ответ никакой радости не выразил, сидел тихо, пробурчал сонно:

— Здоров, молодец.

Николай запоздало смекнул, что возглас его совсем не к месту: не должен Кирилл Бочаров знать об их знакомстве с Аверьяном.

И Кирилл тоже не промах, тут же сообразил, что дело нечисто. Спросил мельком, будто безо всякого интереса:

— Знакомы, что ли?

Аверьян с ленивым безразличием ответил:

— Атаманил я в землеройной артели в Вильне, годов с восемь тому назад.