столько лет - с моими родителями и твоими?.. Помнишь? Помнишь,  как  моего

отца повесили на Ноквуд Хилл, как застрелили мою мать? Помнишь? Или у тебя

такая же короткая память, как у других?

     - Помню, - сказала она.

     - Помнишь доктора Филипса и  мистера  Бертона,  их  большие  дома?  И

прачечную моей матери и  как  отец  работал  до  глубокой  старости,  а  в

благодарность доктор Филипс и  мистер  Бертон  вздернули  его?  Ничего,  -

продолжал Вилли, - не все коту масленица. Посмотрим  теперь,  против  кого

будут издаваться законы, кого будут линчевать,  кому  придется  в  трамвае

сидеть позади, для кого отведут особые места в кино. Посмотрим...

     - Вилли, попадешь ты в беду с твоими взглядами.

     - Моими? Все так говорят. Все думали об этом дне - надеялись, что  он

никогда не придет. Думали: что это  будет  за  день,  если  белый  человек

когда-нибудь прилетит сюда, на Марс? Вот он,  этот  день,  настал,  а  нам

отсюда некуда деться.

     - Ты не хочешь, чтобы белые поселились здесь?

     - Что ты, пусть селятся! - Он улыбнулся широкой недоброй  улыбкой,  в

глазах его было бешенство. - Пусть прилетают, живут здесь, работают - я не

против. Для этого от них требуется лишь одно:  чтобы  они  жили  только  в

своих кварталах, в трущобах, чтобы чистили нам ботинки,  убирали  за  нами

мусор и сидели в кино в последнем ряду. Вот и все, чего мы требуем. А  раз

в недели? мы будем вешать двоихтроих. Только и всего.

     - Ты становишься бесчеловечным, мне это не нравится...

     - Ничего, привыкнешь! - Он затормозил перед их домом  и  выскочил  из

машины. - Я возьму ружья и веревку. Все будет как положено.

     - О Вилли!.. - всхлипнула она, бессильно глядя, как  он  взбегает  на

крыльцо и рывком отворяет дверь.

     Потом она пошла за ним следом. Ей не  хотелось  идти,  но  он  поднял

страшный шум на чердаке, отчаянно чертыхаясь, пока не отыскал свои  четыре

ружья. Она видела, как поблескивает в чердачном сумраке беспощадная сталь,

но его она совсем не  видела,  такая  темная  кожа  была  у  него,  только

слышала, как он ругается; наконец сверху, в облаке  пыли,  спустились  его

длинные ноги, и он взял кучу блестящих патронов, продул магазины и стал их

заряжать, и лицо его было угрюмым, мрачным, хмурым, выдавая  переполнявшую

его горечь.

     - Оставили бы нас в покое, - бормотал он снова  и  снова.  Вдруг  его

руки сами взметнулись в воздух. - Почему  они  не  могут  оставить  нас  в

покое, почему?

     - Вилли, Вилли...

     - И ты... ты тоже... - Он посмотрел на нее тем же взглядом, и  сердце

ее сжалось под гнетом его ненависти.

     За окном тараторили мальчуганы.

     - Она говорила: белый как молоко. Как молоко!

     - Белый, как этот старый цветок, - ты только подумай!

     - Белый, как камень, как мел, которым пишут.

     Вилли выбежал на двор.