- Ты сам пожалеешь, - настаивал мэр.

     - Мы устроим выборы и изберем другого мэра, - сказал Вилли.

     И он повернулся к  городу,  где  вдоль  всех  улиц  появлялись  новые

вывески:  ОГРАНИЧЕННАЯ  КЛИЕНТУРА  -  право  на  обслуживание   определяет

владелец. Он ухмыльнулся и хлопнул в ладоши. Здорово!  Люди  останавливали

трамваи и красили задние скамейки в белый  цвет,  чтобы  ясно  было,  кому

впредь  на  них  сидеть.  Хохочущие  мужчины  врывались  в  кинотеатры   и

отгораживали веревкой часть зрительного зала, а жены,  недоумевая,  стояли

на тротуаре, награждая ребятишек шлепками, и отправляли  их  домой,  чтобы

они не торчали на улице в эти страшные минуты.

     - Все приготовились? - крикнул Вилли Джонсон, держа в руке веревку  с

аккуратной петлей.

     - Все! - отозвалась половина толпы.

     Другая половина что-то бормотала, двигаясь, будто фигуры из  кошмара,

в котором им ничуть не хотелось участвовать.

     - Летит! - вскричал какой-то мальчуган.

     И головы дернулись вверх, точно кукольные.

     Высоко-высоко, рассекая небо, мчалась верхом на помеле из  оранжевого

пламени красивая-красивая ракета. Она сделала круг и пошла на снижение,  и

у всех захватило дух. Она села, разметав по лугу  маленькие  костерки,  но

пламя погасло, и несколько  секунд  ракета  лежала  неподвижно,  потом  на

глазах  у  притихшей  толпы  большая  дверь  в  корпусе   ракеты,   дохнув

кислородом, скользнула в сторону, и вышел старик.

     - Белый человек, белый человек, белый человек...

     Слова летели над замершей в ожидании толпой,  дети  шептали  их  друг

другу на ухо и подталкивали  один  другого.  Точно  рябь  на  воде,  слова

добежали до той границы, где кончалась толпа и начинались облитые  солнцем

и ветром трамваи со  струящимся  из  окон  запахом  свежей  краски.  Шепот

становился все тише. Смолк.

     Никто не двигался.

     Белый человек был высокого роста и держался прямо,  но  на  лице  его

была печать глубокой усталости. Он не брился в этот день, и глаза его были

старыми - старше глаз не бывает у живого человека.  Они  были  бесцветные,

почти белые и слепые от всего того, что он видел за прошедшие годы. Он был

тощий, как зимний куст. Его руки  дрожали,  и  ему  пришлось  опереться  о

дверь, чтобы устоять на ногах.

     Он протянул вперед руку, попытался улыбнуться, опустил руку.

     Никто не двигался.

     Он смотрел вниз, на их лица, и, возможно, видел, а может, и не  видел

ружья и веревки, и, возможно, он ощутил запах краски. Его об этом никто  и

никогда не спросил. Он заговорил очень медленно и спокойно,  не  опасаясь,

что его перебьют, - и никто не перебивал, и голос его был  очень  усталый,

старый, бесцветный.

     - Кто я - никакой роли не играет, - сказал он. - Все  равно  мое  имя

вам ничего не скажет. И я не знаю ваших имен.