|
Вернувшись в мир живых, то есть на дно телеги, стоя на коленях и продолжая дрожать, Диана подумала лишь об одном: "Я живу! Я снова живу! И этим я обязана себе!" Эта идея раньше и не приходила ей в голову. Как и большинство богатых людей, Диана рассматривала свою жизнь с пассивной, так сказать, физиологической точки зрения: несчастные случаи и риск имели причиной внешние неурядицы, здоровье было ее собственностью, на которую судьба постоянно покушалась, а ее возможности могли воплотиться в спортивный подвиг. Ее тело всегда было для нее скорее возможным источником боли и страдания, чем наслаждений. И вдруг оказалось, что спасением своей жизни она обязана самой себе, и, повинуясь инстинкту благодарности, она решила отныне следить за здоровьем. "Я еще и не на такое способна!" - подумала она с тайной гордостью. И, быстро шаря рукой, которую продолжало трясти, как дерево на ветру, но крепко вцепившись в поручень, она в конце концов нащупала в бессильных руках крестьянина болтающиеся вожжи. Схватив их, она медленно выпрямилась. Уже много лет парижский высший свет говорил - с сарказмом или с испугом, - что Диана Лессинг способна на все. А тут, если что и удивило бы весь Париж, так только обстановка самого действа; ее ноги были зажаты между досками днища телеги, лицо с точеным, словно на камее, профилем - впрочем, так считала только она сама - было запрокинуто назад; Диана управляла двумя обезумевшими першеронами, издавая при этом дикие крики, недоступные человеческому пониманию. Впрочем, они были непонятны, без сомнения, и животным, потому что, когда лошади наконец остановились, они дрожали, лоснились от пота, бешено вращали глазами, а на губах у них была иена. Все это свидетельствовало о сильном испуге, но все же они навострили уши, что было явным признаком любопытства. Как бы то ни было, лошади остановились, и Диана победоносно обернулась к своим спутникам, ослепшим, прижатым друг к другу на дне телеги, и спросила, куда подевалась ее сумочка. Пуля попала крестьянину в лодыжку; Диана собиралась перевязать ему рану собственным шарфом, но, поскольку рана сильно кровоточила, она предпочла шарф Люс: ведь его больше нельзя будет носить. Так она и сделала. Лежа на груди Люс, омываемый ее слезами, крестьянин быстро пришел в себя, но при первом же толчке тронувшейся телеги он снова откинулся назад, потеряв сознание. Впрочем, парень не соврал: пройдя несколько километров, лошади привезли их к краю балки, не видимой невооруженным глазом и проходящей за полем. В глубине ее стояла в окружении деревьев ферма: большой дом в форме буквы "Г", типичная деревенская ферма, как они и предполагали. Глава 3 Оглядев с унылым видом эти незатейливые постройки, Диана тронула повозку. Для этого она развела с профессиональным видом вожжи, щелкнула языком и закричала: "У-ла!.. У-ла!.. У-ла!.." Неизвестно почему, вместо того чтобы позабавить Лоика, перебравшегося к ней на капитанский мостик, это раздосадовало его. - "У-ла! У-ла-ла!" - это не то! - пробормотал он против своей воли. Диана, чью уверенность в себе еще больше укрепляли послушные лошади, повернула к нему раздраженное лицо: - Что "не то"? - Лошадям не говорят "У-ла-ла! У-ла-ла!"... Но в общем, по правде говоря, все это не имеет никакого значения, Диана. Лучше следите за дорогой. Увы, он затронул новую, но безусловно чувствительную струну самолюбия Дианы. - Ах вот как! Значит, не "У-ла-ла!" - ответила она тоном, в котором слышались удивление и сарказм, что напомнило Люс некоторые из ее филиппик, и молодая дама бросила испуганный взгляд на Лоика. |
