|
Воцарилась тишина. Брюно покраснел, а Люс, которая ничего не поняла - или снова сделала вид, что не поняла, то ли от малодушия, то ли от досады (Лоик не мог решить, какая из гипотез предпочтительнее), - принялась скулить, как щенок, которого тормошат. - В конце концов, что происходит? Я вас не понимаю... Что случилось?.. - Ничего не происходит, - сказал Лоик. - Извините меня, я немного пройдусь, мне необходимо размяться... Выйдя из автомобиля, он пошел по обочине. "Нужно все это прекратить, все эти мелкие подковырки, эту глупую агрессивность, - думал он. - Если уж суждено умереть под пулеметным огнем, то лучше умереть благопристойно. И так уже вся Франция трещит по швам, а если пропадет и лоск, то они вообще сгинут к чертовой матери". Лоик внезапно с гордостью подумал, что этот внешний и бесполезный лоск, который так часто путали со снобизмом или лицемерием, над которым так часто смеялись, этот лоск мог бы помочь ему умереть мужественно и целомудренно, как геройски умирали другие, лучшие, чем он, люди, при других, более достойных обстоятельствах. Собственно говоря, маленький Брюно получил по заслугам; и Диана всего лишь поставила его на место. Улыбнувшись, Лоик был вынужден признать, что он и сам поступил бы так же. За годы жизни в Париже он понял, что острое словцо может поставить человека выше всякой власти, дать право нарушать любые законы, в том числе законы добра и даже... благопристойности. Оно было выше даже личных амбиций: Лоик Лермит принадлежал к породе людей, готовых сломать свою карьеру ради красного словца. Он был одним из тех немногих, а сейчас и вовсе исчезнувших людей, пропавших с тех пор, когда "дела" (во множественном числе) стали для большинства "своим делом" (в единственном числе). Европа стала все больше походить на Америку. Топавший за ним по пятам ребенок наткнулся на Лоика и с плачем шлепнулся в траву. Его мать, обливавшаяся потом на солнце, с ненавистью взглянула на Лоика из машины, и тот повернул назад. Явно лучше было скрыться в привычном коконе, полном роскоши и злобы, чем шляться по дороге, где царит мещанская мораль. Во время пути "ченард-волкер" то обгонял другие автомобили, то они обгоняли его, но неизменно вид великолепного лимузина вызывал у беженцев насмешки. Мало-помалу из-за жары, воздушных налетов "юнкерсов", пробок, смятения, страха царившая до этого ирония приугасла, особенно когда черепашья скорость каравана, ужасающее скопление автомобилей, обязательные остановки привели к тому, что у всех оказались постоянные соседи спереди и сзади. Перед "ченард-волкером" стояла машина, в которую набилось многочисленное орущее семейство, а сзади - крохотное авто с безмолвной супружеской парой, пожилой и злобной. Лоик открыл дверцу. Зажатый в угол Брюно продолжал сердиться, а Люс и Диана щебетали. - Вы не находите, что за городом все же восхитительно, Люс? - спросила Диана. - Что за зрелище!.. Такого в Париже не увидишь... Все так, скажете вы мне... Но не надо забывать, что в Париже у нас нет времени глазеть в окна... Здесь же все по-другому, не правда ли? Посмотрите: какая тишина, какой простор, какая... - Диана, остановитесь, прежде чем добавить: какая умиротворенность, - сказал Лоик. Она рассмеялась, потому что действительно чуть не произнесла этого слова. - У нас осталось что-нибудь выпить? - спросила Диана. Лоик повернулся к неподвижно сидящему за стеклянной перегородкой шоферу и постучал. Затем он неожиданно бросил надутому Брюно: - Послушайте, старина, а почему бы вам не заняться этим? И Лоик повернулся к обеим женщинам, с любопытством взглянувшим на него. |
