Мужики и впрямь в хорошем расположении духа: и на сходку сходили, и старшину выбрали, и все мимо, ни против той власти, ни против этой, ни обложениев не взяли на себя никаких, ни даже приветствиев никому никаких не принимали.

Тем временем замки открыли, и, не успели Фролова выбрать, как тут же все шасть на улицу.

Терешкин орет:

— Граждане! Отцы! Сейчас спектакль будет…

До спектаклев ли тут, скорей по домам, баста, ползут во все стороны, как тараканы, когда на них плеснут кипятком.

Один Кондрат Власьич опомниться не может, не думал, не гадал, во сне не видел себя волостным старшиной, а тут нате, подсудобили мужички.

Все разошлись, даже Кияшко с солдатами, остались одни вьюноши и поповны, заиграли на фисгармонии всякие контрдансы, заведут сейчас танцы, а новоизбранный старшина все в себя прийти не может.

Побрел, наконец. Идет себе по аллее в полном одиночестве, такие-то хорошие, такие-то убедительные слова приходят на ум, выскажи он их, не смогли б не уважить, освободили бы от непосильной ноши, но сказать их некому, сбросить с себя ничего уже нельзя. И вдруг чувствует, как опустилась на плечо чья-то рука и дружески его обнимает…

Батюшки, Быстров! Откуда?..

А тот наклоняется и дает опечаленному старшине дружеский совет:

— Ничего, Кондрат Власьич, не теряйся, минует тебя эта напасть, пока что царствуй, только ни в коем разе не управляй.

8

Как назойливый петух, отогнанный от куриного стада, он с самого утра покрикивал, с самого утра все кричал:

— Мне нач-чальника! Мне нач-чальника!

Так что даже невозмутимый фельдфебель Жобов и тот не выдержал, вышел на галерку и заорал:

— Да иди ты, иди, наконец, мать твою, подобру-поздорову…

Но мужичок не угомаиивался:

— Мне нач-чальника!

И дозвался начальника.

Шишмарев в это время сидел у окна и читал бумаги, привезенные на заре казаками из штаба дивизии, — «вручить лично и непосредственно командиру полка подполковнику Шишмареву». Он читал, перечитывал, достал из полевой сумки карту, сверился с картой и опять принялся вникать в смысл полученного приказа, когда до него донеслось настойчивое хрипловатое кукареканье:

— На-чаль-ни-ка! На-чаль-ни-ка…

— Какого черта он там орет? — оторвался от бумаг Шишмарев. — Что нужно?

— Вас требует, — с усмешкой сказал Рижский. — Его уже гнали, говорит, пока не повидаю начальника, не уйду…

— О господи… — Шишмарев встал и пошел через сени на галерейку. — Что тебе? Орешь как оглашенный…

— Товарищ высокоблагородие! Как я есть желаю все по порядку…

Тут и Слава, заинтересовавшись, вышел; он только что проснулся, услышал лениво-раздраженный голос Шишмарева и тоже выглянул на галерейку.

Перед Шишмаревым, переминаясь с ноги на ногу, стоял мужик в рыжем армячке. Слава видел его раньше, зачем-то приходил он к Павлу Федоровичу. Захар Кудашкин из Семичастной.

— Быстряк Маруську-то свою туды-сюды, туды-сюды гоняет.

Сперва Шишмарев не понял, но скоро до него и до Славы дошло, что Захар Кудашкин принес весьма важное сообщение.

Быстряк — это Быстров, Маруська — это лошадь Быстрова. Кудашкин пришел с доносом о том, что видел Быстрова за Семичастной, и не один раз: тот приезжает, уезжает, чего-то вышныривает, и «етто, известно, против властей».

Тут Шишмарев стал слушать внимательнее. Принялся расспрашивать, уточнять непонятное.

Председатель исполкома Быстров всех помещиков здесь прижал, полный хозяин был волости, думали, что «ен… ев… ив… иввакуировалси», а на самом деле ничего «не иввакуировался», остался здесь со всей своей бражкой, выслеживает за властями — от него всего жди, а он, Захар Кудашкин, «завсегда за порядок»…

— Ен неспроста шныряет, встречается с кем-то, можить, у вас у самих кто сочувствуеть…

— Где ты видел своего Быстрова?

— В леску, за речкой, шел жердей наломать…

Порубки возле Успенского запрещены, за них строго взыскивали, однако сейчас царило безвременье, и Кудашкин не боялся ни Быстрова, ни Шишмарева.