Все это происшествие, несомненно, призвано было служить скрытым предостережением, и я отлично это понимал. Итак, ослаблять бдительность и благодушествовать в этой обстановке с моей стороны было бы непростительным легкомыслием.

КОНЕСО ТОЧИТ ЗУБЫ

Яд, данный мне колдуном, не повлек за собой каких‑либо особых бед, и спустя полчаса я совершенно пришел в себя. Когда мы остались одни, Арасибо через Арнака объяснил мне уловку шамана. Его бамбуковая трубка разделялась деревянной пластинкой на две изолированные друг от друга части. В одной находился обычный табак, а в другой – табак с ядом, вероятно, с какой‑то ядовитой травой. Там, где трубку держат, незаметно можно было надавить бамбук пальцем, закрыть отверстие с отравой и спокойно втягивать дым из другой трубки с обычным табаком. Не знающий этого вдыхал дым сразу из обеих трубок и, одурманенный, терял сознание.

– А это сильный яд? – спросил я.

– Еще как! – убежденно проговорил Арасибо. – Если принять его чуть больше, человека уже не спасешь.

– Откуда ты, брат, все это знаешь? – взглянул я на Арасибо не без тени удивления.

Охотник, явно польщенный, в улыбке растянул рот до ушей.

– Я подглядывал за ним, подсматривал потихоньку, учился его колдовству и хитростям…

– Поэтому они и не любят Арасибо, – вставил Арнак.

– Карапана и Конесо?

– Да. Будь их воля, они удушили бы его…

Хижина, выделенная мне главным вождем для жилья, находилась на берегу реки в полумиле от резиденции Конесо, а в двух десятках шагов от нее стоял шалаш, в котором должен был пока жить Манаури.

Между Серимой и этим нашим новым поселением протянулась, словно пограничная полоса, небольшая роща, закрывшая нам вид на Сериму. Когда на следующий день утром, после ночи, проведенной на палубе шхуны, я направился в свою хижину, первым, что бросилось мне в глаза, был человеческий череп, венчавший небольшой холмик у стены. Это пугало скалило зубы навстречу входящим. Я содрогнулся при виде жуткого зрелища и поспешил позвать своих друзей. Охваченные ужасом, они сначала остолбенели, потом энергично закивали головами.

– Здесь умер человек, – объяснил мне Арнак, – а это его могила и череп. Карибы хоронят умерших в хижинах, где они жили.

– Ты говоришь, карибы? Разве это хижина не араваков?

– Нет, это старая хижина, и, вероятно, здесь жила какая‑то семья карибов. В такой хижине не смеет жить никто, кроме духа умершего.

– Почему же тогда Конесо велит мне здесь жить? – удивился я.

– Возможно, он думает, – сказал Арнак, – что этот обычай касается только нас и не относится к тебе, белолицему…

– Не верю! – буркнул Манаури.

Посовещавшись, мы единодушно решили, что в – хижине с могилой я жить не стану. Пребывание в хижине, где жил покойник, мало мне улыбалось, а главное – могло восстановить против меня, как против святотатца, многих индейцев.

Временно я разместился в шалаше Манаури, а мои соратники вместе со мной и многими добровольцами из числа туземцев не мешкая тут же принялись возводить для меня новое жилище. Среди всеобщей радости и. веселья работа шла споро, и уже к полудню возвышалось строение разве что чуть похуже резиденции самого Конесо. Прочная пальмовая крыша, три бамбуковых стены и четвертая, хотя и частично открытая, но с широким навесом надежно защищали от бурь и ливней. Хижина, а точнее – просторный шалаш, была настолько вместительна, что я предложил поселиться в ней вместе со мной Арнаку и Вагуре, неразлучным моим друзьям.

Остальные наши товарищи, не теряя времени, тоже сооружали себе хижины, но не вразброс, как это принято у индейцев, а все вместе – одну подле другой.