– Ах так! А почему вы не дали пятьдесят, как требует дон Эстебан?

– Остальные сбежали в лес.

– Вот как? А ведь еще и сейчас в хижинах Серимы много молодых мужчин, и их можно брать!

– Их не отобрали. Отобрали только тех.

– А что, те разве хуже?

Глаза Конесо сверкнули злым упрямством, и он ответил:

– Да, хуже.

– Говори прямо: вы хотите от них избавиться, отдать испанцам? Изгнать из своего племени?

– Да, изгнать из своих родов, – спесиво проговорил Пирокай, – по только на два года.

– А те, что сбежали в лес, тоже изгнаны из ваших родов?

– И те тоже. Они отобраны для испанцев.

– Отлично! – воскликнул я, повышая голос. – Если вы отказываетесь от власти над этими двадцатью тремя воинами и над теми, что сбежали в лес, я беру их под свою опеку и принимаю в наш род на два года. Вы согласны? – обратился я теперь к трем пленникам.

– Согласны! – с радостью ответил старший из них. – Мы хотим быть с тобой… Спасибо тебе, Белый Ягуар!

Манаури должен был переводить мои слова на испанский язык для дона Эстебана, но я заметил – дело у него шло из рук вон плохо, а последние слова он вообще не перевел.

– Как только я вас освобожу, – продолжал я, обращаясь к пленникам, – вы сообщите всем, кто ушел в лес, чтобы они вместе с семьями и всем имуществом перебрались из Серимы в наше селение…

– Не разрешаю! – вскипел Конесо, а Пирокай и Фуюди вслед за ним:

– Не допустим!

– Где ваш ум? Вы только что сами сказали, что отрекаетесь от этих людей, изгоняете их из своего рода. Или вы совсем пустые люди и отказываетесь от своих же слов, только что сказанных?

– Не разрешаем! – задыхался от злости Конесо.

Тогда я обратил к нему лицо, горевшее от возмущения, и со зловещим спокойствием, едва сдерживая себя, стал цедить сквозь зубы каждое слово:

– Замолчи, несчастный! Если ты не способен защитить своих людей от рабства, то хотя бы помолчи! Ты знаешь, как назвал тебя дон Эстебан? Паршивой собакой, бессовестным бездельником и подлым пройдохой! И теперь так назвать тебя имеет право любой честный человек. Какой же ты верховный вождь, если добровольно, без боя отдаешь своих людей в тяжкое рабство, на верную гибель? И какой же ты верховный вождь, если несправедлив и для одних вероломно готовишь смерть, а других оберегаешь?

– Это ложь! – вспыхнул Конесо.

– Чем хуже те, кого ты предаешь? Разве только тем, что не хотят жить под властью шамана‑убийцы? В этом вся их вина?

Припертый к стене Конесо не мог отвести тяжких обвинений и сидел как побитая собака.

– Отчего, – продолжал обвинять я, – ты не отдаешь в рабство трех своих сыновей, стоящих сзади, почему оставляешь сына Пирокая и двух братьев Фуюди – чем они лучше других? Они не лучше, а вот ты действительно никчемный вождь и паршивая собака…

Но тут слова мои прервал грохот выстрела в соседнем лесу. Грозным эхом разнесся он по всему серимскому селению. Все вздрогнули и настороженно прислушались. Не прошло и минуты, как раздался второй выстрел, потом третий, еще и еще. Их трудно было сосчитать.

– Что это? – оторопело воскликнул дон Эстебан, вскочивший с места при первых же выстрелах.

– Ничего. Это мой отряд обучается в лесу стрельбе, – пояснил я по‑испански. – Пусть эти выстрелы не тревожат вашу милость, там мои люди.

Испанец окинул пристальным взглядом площадь и, увидев отряд Вагуры, стоявший на прежнем месте, безмерно удивился.

– Но ведь отряд находится здесь.